style="font-size:15px;"> И точно, прошло не более недели, как «державший свой термин» Лукьян возвратился с веселым видом и объявил, что он «архиерея замучил» и дело о кисейных рукавах, кажется, поправляется.
– Как же это так счастливо обернулось? – спрашиваем.
– А так, – отвечает, – оно обернулось, что я его преосвященство совсем заморил и от болезни их совершенно этими толстыми поленьями выпользовал.
– А по чему, – говорим, – это видно?
– Рассердился и ныне меня, слава богу, так костылем отвозил, что и сейчас загорбок больно.
– За что же это?
– Досадно стало, что характер имею большие плахи класть, и сам мне наклал.
– Что же, – говорим, – тут хорошего?
– Теперь сдобрится.
– А как нет?
– Нет, сдобрится: все, которые опытные, завидуют, говорят: «Экое счастие тебе от святителя! теперь, как сердце отойдет, он твое дело потребует и решит».
Приходит Лукьян на другой день и еще веселее.
– Вчера же, – сказывает, – дело к себе потребовали.
А еще через день после этого наш Лукьян как вбежал на двор в калитку, так прямо ни с того ни с сего и пошел на руках колесом.
– Отпустил, – кричит, – отпустил, ко двору благословил идти.
– А какое же, – спрашиваем, – было наказание?
– Вовсе без наказания, кроме того, как третьего дня костылем поблагословлял, ничего другого не вменено.
– Да ведь костылем это было не за кисейные рукава, а за другое.
– Ну что там разбирать, чтό за чтό выпало! Одно слово: иду благополучный, все равно как плетьми да на выпуск. Чего еще надо?
«Плетьми на выпуск» в то время на Руси за большую неприятность не считалось. Нынче русские люди на этот счет немножко избаловались.
Итак, не поучает ли нас этот приснопамятный Лукьян приведенным случаем своей судьбы, что никогда не должно отчаиваться в милосердии русских владык, ибо хотя иные из них и гневны, но и их гневности бывает порою ослабление. И не достоин ли тоже этот, по-видимому, как будто маловажный, случай особенного внимания именно потому, что он был не с каким-нибудь слабохарактерным лицом, а со Смарагдом, о котором в Орле говорили, что он никого не боится и единственно лишь тем уступает московскому митрополиту, что тот «ездит на шести животных, с двумя человеками на запятке». Другой же, менее Смарагда нравный архиерей, конечно, может оказаться еще податливее, если только случай сведет его с человеком, который поведет свою линию как надо. А без сноровки, конечно, ничего не поделаешь не только с архиереями, но даже и со своими собственными детьми.
В подтверждение же моих слов о способности архиереев переходить от гневной ярости к благоуветному добродушию расскажу еще один такой случай о другом архиерее, тоже вспыльчивом и гневном, но укрощавшемся
