как жестокий сарказм. Еще бы сказал: «Успехов».
«Не вышло из меня журналиста, – подумал он, – так же, как и учителя».
Да и сама идея с хрониками была верхом кретинизма. Что это даст Подгорному, где свое горе можно есть полной ложкой?
Еще пятнадцать минут Александр потратил на то, чтобы сделать общие виды поселка издалека. Работающие люди – ну кто подумает, что они там мастерят домовину? Дети – те из них, что почище и выглядит понормальнее. Что там еще? Елочки, заборчики, грядки. А остальные кадры стер.
Можно было, конечно, поговорить со старостой, головой, ханом… или как там они называют этого мужика в круглой шапке. Но смысла в этом было не больше, чем в попытках влезть без мыла в чужую жизнь, полную проблем, суть которых они в Подгорном и так знали. И ничем не могли помочь.
Сгущалась темнота, слоистое закатное небо медленно меняло цвет от пунцового до темно-синего. В некоторых домах зажигались огоньки, явно свечки. Ложились спать тут рано. Где-то там, над сельским кладбищем, отделенным от крайнего дома в ряду только неширокой дорогой, надсадно закаркала ворона. Жизнь налаживается, раз люди ее не съели…
Человек, делавший гроб, еще какое-то время смотрел Александру вслед. Он не соврал, хотя и не сказал всей правды. В прошлом сентябре, когда через деревню проходила даже не банда, а просто кучка озверевших беженцев, он чуть замешкался с ответом, где спрятал мешок картошки. И пила-ножовка действительно пошла в ход. В ту зиму у него умерла дочка. Сын пережил ее всего на три месяца. Все остальные погибли еще 23-го. Может, поэтому никакие грабители и мародеры ему были больше не страшны. И если бы на месте этого парня с камерой оказался другой, который начал бы требовать и угрожать, то легко мог бы получить топором между своих моргалок – человеку, делавшему гроб, было нечего терять, как и его соседям.
Глава 2. Разговор на привале
Костер в железной бочке почти прогорел. Все нормальные люди, утомленные дорожными тяготами, давно уже спали, но в одном из помещений на первом этаже по-прежнему было слышно тихое бурчание разговора.
Данилову не спалось. Он прислушался – на другом конце коридора что-то обсуждали вполголоса. Как ни странно, вовсе не «что вы делали до 23-го августа?». Говорили опять о национальном вопросе. Судя по тому, что и «интеллигенция» из стройотряда, и простые мужики-разведчики были этим озабочены, вопрос оставался больным. А до войны он был таким же острым и для Москвы, и для Осло, и для Парижа, и для Лондона.
– Да Кавказ уже был потерян. Надо было отделить этих гордых джигитов, чтоб не дать этой заразе расползтись дальше, – с жаром говорил Презик. – Поставить забор повыше, а всех кто успел к нам понаехать – тех выловить и чемодан в зубы. Пусть там у себя лезгинку танцуют.
– Ага, и отдать плодородные земли с прекрасным климатом. Где нет, как у нас в Сибири, зимы по полгода. Многие из которых были изначально русскими землями. Станица Грозная. И вдобавок получить под боком гигантское ваххабитское Сомали. Никакие границы не спасли бы, – это был спокойный
