ткнувшись на невидимый барьер.
Волки кружили неподалеку, задирая лобастые головы кверху, нервно нюхали воздух, поскулив, истоптав весь снег на границе огорода, исчезали, будто духи леса, растворяясь серыми тенями посреди высоких задумчивых сосен.
Днём, из избушки выходил дед не дед, но дядька с посеребренными сединой, волосами и хитро прищурившись, оглядывался вокруг, а обнаружив следы возле границ своих владений, кстати, ничем не огороженных, хохотал насмешливо:
– Что не ндравиться?
Лес отвечал, в обыкновении, тихим шелестом. Правда, изредка сорока, наблюдая за дядькой с безопасного расстояния, с верхушки сосны, принималась оскорблено трещать, и дядька грозил ей кулаком:
– Поговори мне еще!
Изредка, на снегоступах добиралась до пограничной зоны некая фигура и, встав, жалобно начинала звать:
– Евсей, а Евсей Николаич!
Скрипела дверь избушки и на крыльцо выходил дядька.
– Слушаю? – строго говорил он, насупившись.
Фигура поспешно излагала суть вопроса.
Подумав, Евсей, как правило, пропускал просителя, но бывали случаи, когда и отсылал прочь, сердито махнув рукой:
– Ишь, чего удумали, – ворчал он, имея в виду просителей в целом, – в святые меня определили. Вроде люди, вроде думать умеют, а будто неразумные сороки поступают, лишь бы потрещать!
Между тем, слава о Евсее-отшельнике неслась вприпрыжку по сибирскому краю, и уже не остановить было поток страждущих. К избушке Евсея люди протоптали по снегу твердую тропинку.
Наконец, и церковь заинтересовалась отшельником. Архиепископ земли сибирской отрядил нескольких экзорцистов дабы установить, святой ли на самом деле проживает в лесу, молиться ли он богу и почему, на каких основаниях народ ломиться к нему да еще и помощь получает?
Экзорцисты легко добрались до избушки Евсея, но аккурат перед устеленным снежным покрывалом огородом, по которому была проложена узенькая дорожка, они наткнулись на невидимую стену.
– Что такое? – ощупывая «твердый» воздух, спросил у братьев, старший экзорцист, иеромонах Пафнутий.
– Колдовство, – убежденно проговорил младший, инок Арсений.
– Не иначе этот Евсей с дьяволом знается? – прищурился на избушку, послушник Алексий.
Они покликали. Евсей и вышел на крыльцо. Приложил козырьком руку ко лбу, сквозь сосны уже вовсю пробивались весенние, яркие, солнечные лучи, а разглядев своих просителей, расхохотался, напугав сороку.
– Святые пожаловали!
– Не шути с нами, Евсей! – пригрозил отшельнику иеромонах Пафнутий.
– А то что? – недобро сощурился хозяин. – Избушку мою спалите?
– Откуда он знает?! – растерялся послушник Алексий, ощупывая за пазухой бутыль с керосином.
– Может, и спалим, – угрожающе подвинулся вперед Пафнутий, но наткнувшись лбом на невидимую преграду, притопнул в гневе.
– Братья, ни одна дьявольская сила во все времена не могла противостоять псалмам, так начнем же молиться!
И они, широко разевая рты, принялись распевать псалмы.
Евсей на это ответил презрительным смехом.
– Глупые монахи, – говорил он стайке маленьких воробьёв, допущенных до крыльца избушки, – хотят призвать своими молитвами ангелов Бога, но кого тут ангелам одолевать, демонов нет, а до чертей, кому какое дело?
И он подмигнул неестественно притихшим, ведущим себя отнюдь не по-птичьи, воробьям, слушающим Евсея также внимательно, как некоторые боязливые грешники внимают церковным пастырям, произносящим с паперти философские проповеди о предсмертном покаянии и муках в геенне огненной.
Между тем, невидимая стена начала двигаться, выжимая возмущенных экзорцистов прочь, из леса.
Едва ли не бегом, будто огромной лопатой, сметены они были к опушке леса, откуда и начинали свой путь к отшельнику.
На кувыркающихся, истерзанных, протестующих монахов с удивлением смотрели люди. Из десятка саней запряженных лошадьми вылезли и простые крестьяне, и благородные господа. У всех в глазах стоял немой вопрос, но, ни слова не говоря, святые отцы кинулись к своей повозке с мирной лошадкой и кучером, дремлющим под лучами теплого солнышка.
– Погоняй, кому говорят! – замахнулся на кучера, иеромонах Пафнутий.
Инок и послушник, без сил, повалились на овечьи шкуры, настеленных в санях и когда оказались в чистом поле, без людского надзора, дали волю слезам.
– Батюшка,
