чем, так никогда и не узнает.
Плюх-плюх-плюх… Старичок-паровик, шлёпая колёсами по воде, неторопливо плетется вдоль берега, тащит, старый трудяга, баржу из устья Лиффи. Близко что-то идёт, непорядок, дым из трубы на гуляющих сносит — не иначе на бункеровку броненосца уголь тащит, а то не посмел бы вдоль самой набережной путь спрямить.
Сколько же лет этому старому кораблику? Я ведь «Трудяжку» ещё ребятёнком сущим видывал, он и тогда грузы от станции до складов и кораблей в гавани тягал, да клиперы неповоротливые с рейда в бухту затаскивал. Тогда-то паровые машины внове были, только-только стали их не только на фабриках да в шахтах применять, но и как движитель кораблей и локомотивов использовать. Сам я ещё малой был совсем, а батя сказывал, шуму-то было, когда мистер Парр первую свою опытную чугунку от шахты компании «Глумм и Флюсс» до ихней пристани протянул… Чуть не весь город, баял, на этакое дело подивиться ездил. Это потом уже котлы как пирожки печь стали, узловую станцию на северном берегу Лиффи построили, а аккурат к моему восьмилетию… Да, восемь мне исполнилось, когда «Трудяжка», первый паровой буксир в Дубровлине, по воде пошел. Я только подарки развернул, как соседские мальчишки прибежали меня звать, на этакую невидаль глянуть. По такому случаю мы, мастеровые, даже с портовыми не подрались — стояли на берегу рядом, раскрыв рты от удивления, и на кораблик пялились. Как же, сам, без парусов и вёсел по реке плывёт.
Мне в тот день особо повезло. Пожилой респектабельный джентльмен, также как и все пришедший глянуть на первый рейс «Трудяжки», так ему изумился, что свою газету в рассеянье на парапете набережной оставил, а я ее углядел первым, сцапал, да спрятал под рубаху, чтобы мальчишки постарше не отобрали.
Газеты… Это сейчас они повседневная и обыденная штука, а тогда их, печатных, и было-то всего три: «Ведомости Дубровлина», «Городской телеграф» да «Газет». Тоже новинка — типографическая газета. Их тогда много было, новшеств всяких разных.
Печатались газеты на хорошей бумаге, такой, на какой нынче эти новомодные журналы выходят, гравюрами обильно снабжались, изукрашивались богато, с тиснением. Дороги были, не всякий себе мог позволить. Статусная вещь, их тогда в клубах читать да обсуждать принято было. Каждый выпуск — сам по себе сенсация.
Рукописные газетенки вмиг поразорились, не выдержали конкуренции. Да и то сказать, про что в них писали? Так, сплетни местечковые, не квартального как бы и масштаба, не то что в печатных изданиях: там и про политику было, и про события всякие грандиозные, и светская жизнь пополам с придворной, и что какой министр сказал, да как на это Его Величество ответить изволили…
Представительная вещь тогда была печатная газета, дорогая, а потому в наших кварталах дюже редкая. Какой работяга решится целую крону от семьи оторвать, не на еду ее потратить себе и жене с детям, а на бумагу? Мастера с фабрик, те, в складчину, покупали порой, да, а рабочему его кусок хлеба и так слишком тяжело дается, чтобы на баловство такое деньги тратить.
Так что заныкал я тогда газету, да со всех ног бегом домой, к деду, даже когда «Трудяжка» за речным изгибом скроется дожидаться не стал.
«Деда, деда! — сердечко-то выскакивает от быстрого бега, грудь ходуном ходит, как у загнанного коня, воздухом захлебываюсь, слова глотаю. — Смотри, деда, газета!»
Старик хмурится, кустистые брови его грозно сходятся над переносицей.
«Украл, шалопай? — воровство дедушка ни в каком виде не приемлет, суровая деревенская закалка. — Я вот не посмотрю, что ты, Айвен, сегодня новорожденный, ухи-то пооткручу».
«Нет, нет, деда! — спешу его заверить я. У старого Ниро слова с делом никогда не расходятся. — Джентльмен на речной паровик так засмотрелся, что позабыл. А я только подобрал, когда он ушел. Совсем ушел, далеко, правда-правда!»
Морщины на дедушкином лице разглаживаются, гневное выражение уступает место удовлетворению.
«Молодец, внук. — кивает он. — Подобрать не грех. Дай-ка гляну на твою добычу».
Я передаю газету старику, он внимательно глядит на нее, проверяет, не порванная ли, не грязная, нюхает даже, и удовлетворенно цокает языком.
«Свежая ещё, типографской краской пахнет. Глянь-ка, внучек, от какого числа? Я-то старый, не видят уже буковок глаза».
Читать дед не умеет, но тщательно это скрывает, отговаривается дряхлостью. Он сам деревенский, грамоте не обученный, только подпись свою и заучил как писать правильно, но смысла он в сложенных для этой надписи буквах видит не больше, чем в хитром заморском йироглифе.
«Вчерашняя, дедушка», отвечаю я, глянув на дату.
Я в школу хожу, учусь грамоте и счёту. Отец бурчит, что баловство это все, перевод денег лишний, на что дед грозит ему сухим своим старческим кулаком, да обзывает батюшку охламоном, которого он, Ниро, в детстве порол мало за лень, говорит, что
