– время, установленное соглашением – явился эскадронный командир Потоцкий, чтобы занять одни из городских ворот. Но они уже охранялись русским отрядом под командой Сиверса. Между Потоцким и Сиверсом произошел следующий горячий диалог: “Мне приказано, – сказал русский, – охранять от вас вход в город”. – “Мне приказано, – отвечал поляк, – вступить в него именем Е. В. императора французов, и я надеюсь, что вы не заставите меня скрестить пики и таким способом открыть себе путь”. Сивере скрылся со своими людьми, ворота открылись. В городе ожидало вновь прибывших единственное в своем роде зрелище. Повсюду были русские, и среди них свободно разгуливали, пользуясь дружеским вниманием русских, отсталые солдаты и даже офицеры австрийской армии. В перспективе на главных улицах виднелись русские эскадроны в боевом порядке – это были как бы стены из лошадей и людей, над которыми стоял целый лес пик. Между тем Понятовский вступил в город во главе своего войска с барабанным боем и развернутыми знаменами. Когда он прибыл на Оружейную площадь, отряд русских гусар преградил ему дорогу. Движимый чувством благородного негодования, Понятовский поднимает на дыбы своего коня, бросается в ряды гусар, пробивает брешь в этой живой стене и силой открывает себе путь. В других местах поляки могли пробиваться только штыками и пиками. Повсюду обменивались жестокой руганью и угрожающими жестами. Дело дошло уже до ружей, когда с большим трудом между русскими и польскими командирами состоялось соглашение. Было условленно, что город будет занят сообща. Поляки и русские разделили его между собой, расставили войска по квартирам в разных кварталах и остались тут, наблюдая друг за другом, держась надменно, вызывающе, с нескрываемой злобой, готовые каждую минуту взяться за оружие. Между этими союзниками-врагами отношения были настолько натянуты, что с этих пор достаточно было малейшего повода, чтобы между ними вспыхнуло настоящее сражение[147].
Известия об этих событиях застали русское общество в состоянии крайнего возбуждения, которое благодаря им обострилось еще более. Уже некоторое время ропот был так силен, что Коленкур, как ни привык к подобным бурям, был смущен переходящими всякие пределы нападками. “Я не видал еще, говорил он, чтобы брожение доходило до такой степени и было столь общим”. В салонах щадили царя не более Франции. Недовольные громко говорили о том, чтобы низложить его и отдать судьбу государства в более твердые руки[148]. Правительство, обеспокоенное таким настроением умов, которое только в более резкой формe выражало его собственные тревоги, не сумело ни подавить этого движения, ни ввести его в русло. Оно ограничивалось только тем, что само шло за общество” В само повышало тон, уступая обществу только в дерзости и в силе. По примеру Румянцева, Александр думал, что и ему следует изложить свои политические взгляды. Он объявил Коленкуру, что вопрос о Польше – единственный вопрос, по которому он никогда не пойдет на сделку,
Soltyk, 314 – 324, Archives des affaires étrangères, Correspondances de Varsovie et de Dresde, juillet août, 1809; письма, которыми обменялись между собой Коленкур и Румянцев 27 и 29 июля, донесение Голицына, Russie, 149.
Коленкур посылал Наполеону под названием On dit, дословно разговоры, которые происходили в салонах Петербурга. Следующая выписка дает понятие о тоне, который господствовал в русском обществе. On dit от 29 августа: “Император добр, но не умен, а Румянцев совсем выжил из ума, они никогда и ничего не умеют сделать как следует. Уж если завели войну, так надо было начать ее занятием Галиции. Тогда поляки не пришли бы оспаривать ее у нас. Надо постричь императора в монахи; пусть он поддерживает мир в монастыре. Нарышкина благочестивая: она будет служить и игумену, и садовнику, в особенности, если они поляки… (Фаворитка была польского происхождения). А Румянцева послать квасом торговать”.
