собеседника качали головой, он отвечал еще грубее:
– Вот все, что я могу сделать для вас. Я теперь лежу, дайте мне время подняться… Разве я повесил нос? Нет! Не правда ли? Ну, так сделайте мне удовольствие: не провожайте меня словно на кладбище… я рад, что возвращаюсь к частной жизни. Наконец-то мне можно будет немного отдохнуть!
Он тяжело перевел дух и сложил руки, раскачивая свое длинное тело. Кан, перестав говорить о своем деле, постарался принять на себя развязный вид. Дю-Пуаза пытался выказывать полное самообладание; Делестан занялся другою папкой и производил за креслами такой шум, что минутами можно было подумать, будто расшумелась толпа мышей, напущенных в картоны. Солнце, пробиравшееся по красному ковру, задевало бюро концом бледного, золотистого луча, в котором свеча продолжала гореть совсем бледным пламенем.
Между тем завязался интимный разговор. Ругон снова принялся связывать кипы дел, уверяя, будто политика – не его призвание. Он улыбался добродушно, между тем как усталые веки скрывали пламя, горевшее в его глазах. Ему хотелось бы владеть обширными поместьями, с полями, которые он стал бы возделывать по собственному усмотрению, – стадами быков, овец, табунами лошадей, – над которыми был бы безусловным господином. Он рассказывал, как в былое время – в Плассане, когда был еще мелким провинциальным адвокатом, больше всего любил ходить в блузе на охоту в ущелья Сейльи, где стрелял орлов. Он называл себя мужиком; дед его пахал землю. Мало-помалу Ругон стал прикидываться человеком разочарованным. Власть ему надоела. Он будет проводить лето в деревне. Никогда еще не чувствовал он себя так легко, как сегодня утром. При этом бывший премьер с силой раскачивал широкие плечи, точно сбрасывал тяжесть.
– Что вы получали, как министр-президент, восемьдесят тысяч франков? – спросил Кан.
Он кивнул головой.
– У вас останется теперь только тридцать тысяч франков сенаторского жалованья.
Что за беда! Он живет схимником; за ним не водится никаких пороков, – и это была правда. Ругон не был ни игроком, ни ловеласом, ни обжорой. Он мечтал быть хозяином в своем доме, – вот и все. Он незаметно вернулся к мечте о ферме, в которой все животные повиновались бы ему. Его, идеал: взять в руки бич и командовать, быть выше других, умнее, сильнее. Мало-помалу он оживился, – заговорил о животных точно о людях, – утверждал, что толпа любит палку, – что пастухи управляют стадом только при помощи ударов. Он весь преобразился, его толстые губы выражали презрение, а все лицо дышало энергией. В сжатом кулаке он держал какое-то дело и точно собирался бросить им в голову Кану и дю-Пуаза, которым стало не по себе при этом внезапном припадке ярости.
– Император поступил очень дурно, – пробормотал дю-Пуаза.
Тогда Ругон успокоился. Лицо его снова побурело, тело снова стало как бы грузнее. Он принялся осыпать императора преувеличенными похвалами: «вот человек мощного ума, невероятной прозорливости». Дю-Пуаза и Кан обменялись взглядом. Но Ругон пошел
