должен был посторониться и пропустить Шарбоннелей. Они шли рядом, но не под руку, запыхавшиеся, разогорченные, растерянные, и заговорили в один голос:
– Мы сейчас только прочли в «Moniteur»… Ах, какая весть! Как огорчится ваша бедная матушка! А мы-то? В какое ужасное положение это нас ставит!
Шарбоннели, будучи наивнее других, готовились тут же выложить все свои делишки. Ругон велел им замолчать. Он запер дверь на ключ, говоря, что пусть теперь ее ломают, если хотят, а он все же не отопрет. Потом, видя, что никто из его друзей как будто не думает уйти, он примирился с судьбой и попытался докончить свое дело в обществе девяти человек, занявших его кабинет. Переборка бумаг произвела там настоящее столпотворение. На ковре валялись кипы дел, так что полковнику и Бушару, пробиравшимся в амбразуру окна, пришлось делать невероятные усилия, чтобы не смять какого-нибудь важного дела. Все кресла были завалены связанными кипами. Одна г-жа Бушар могла сесть на свободное кресло и улыбалась любезностям дю-Пуаза и Кана, между тем как д’Эскорайль, не находя табурета, пододвинул ей под ноги толстую синюю папку, набитую письмами. Ящики бюро, составленные в углу, послужили седалищем для Шарбоннелей, с трудом переводивших дух; а юный Огюст в восторге, что попал в такую катавасию, сновал кругом и исчезал по временам позади пуды папок, за которыми, как за укреплением, скрывался Делестан. Он сильно пылил, сбрасывая папки с верхней полки библиотеки. Г-жа Бушар раскашлялась.
– Напрасно вы сидите в этой грязи, – сказал Ругон, опорожнявший папки, до которых просил Делестана не дотрагиваться.
Но молодая женщина, раскрасневшись от кашля, уверяла, что ей очень удобно и что шляпка ее не боится пыли. И вот, вся шайка рассыпалась в соболезнованиях. Император, должно быть, вовсе не заботится об интересах страны. Он позволяет водить себя за нос лицам, столь мало достойным его доверия. Франция понесет важную утрату. К тому же, всегда так бывает: великий ум сплошь и рядом вооружает против себя все посредственности.
– Правительства неблагодарны, – объявил Кан.
– Тем хуже для них! – заметил полковник.
– Они вредят собственным интересам, не дорожа своими слугами.
Кан, желая, чтобы последнее слово осталось за ним, повернулся к Ругону.
– Отстранение такого человека, как вы, от кормила правления является общественным бедствием.
Вся шайка подтвердила: – Да, да, общественным бедствием!
Эти беззастенчивые похвалы заставили Ругона поднять голову. Бесцветные щеки его раскраснелись и все лицо осветилось сдержанной улыбкой удовольствия. Он кокетничал силой, как женщина кокетничает красотой, и любил, чтобы ему льстили прямо в глаза. Между тем было очевидно, что его приятели стесняют друг друга; они сторожили друг друга взглядом, стараясь уйти в уголок, понижая голос. Теперь, когда великий человек выпускал из рук бразды правления, необходимо было заручиться у него хоть добрым словом. И полковник первый решился действовать. Он увел в амбразуру окна Ругона, который покорно последовал за ним с папкой
