выползут из него, попадутся кому-то на глаза.
Кому-то придёт в голову, что их следует понимать или не понимать.
Кто-то увидит в них не их уродливую музыку, не их никак не классифицируемые совершенно особые формы и окаменелости, выступы и провалы, а самое простое, наворованное у времени, сквозь которое они прожили, которое в них вмёрзло.
И тогда всё, что будет зримо, – будет опечатка, ошибка, неловкость, не то.
«…Всю жизнь писал стихи. Их сборник под названием „Стихи“ вышел в Швейцарии под псевдонимом Игнатий Карамов. Однако издание это, опубликованное без моего присмотра, изобилует грубыми ошибками и искажениями. Достаточно сказать, что на стр. 23 переставлены местами две строфы стихотворения „Обида“». Строфы переставлены, обида заливает глаза, от ноября к декабрю она длинным острым языком гадины слизывает нежные запятые, тщетные восклицательные знаки, к январю всё пусто, белым-бело.
Не является ли обидой-ошибкой и весь скарб той зимы, которую надо бы всё же похоронить всё же: как весело тогда пролетели по февральским улицам грузовики, собирая январских пеленашек.
Их называли «собиратели цветов» (завёртывали в цветные яркие одеяльца, чтобы на снегу было видно).
Их называли «подснежники» (понятно почему – в предчувствии апрельских чудес).
Приехавший на три дня в город военкор, заедая свой творческий и отчасти этнографический процесс американской тушёнкой, завёл для такого в блокноте специальный раздел: БЛОКАДНАЯ ШУТКА.
И в самом деле – зимой казалось, что все они смеялись; цинготные кровавые дёсны оскалились; улыбающиеся, темнолицые, как обезьяны, они – дистрофы – двигались по городу.
Те, кто выжил, слишком быстро потом округлившиеся, заплывшие, задумчивые, потом, встречаясь, молчали, как заговорщики.
О зиме нельзя было ни говорить, ни думать.
Зима была их общей тайной, как извращённый акт.
«Игнатий Карамов» – что слаще, чем придумать себя заново, начисто?
Придать себе новые руки, уши, зрачки.
Например: пухлые белые жаркие женственные сильные сухие руки, влажные широкие глаза.
Но главное, совершенно новую душу без ущерба, без кариеса – с голубой девственной эмалью.
Игнатий Карамов не знает этой гнетущей никогда никогда не унимающейся тоски обречённого неумиранию ивана ильича уууууууу
Внутри вечно зудит ноет память о себе там о стыде там вылизываешь тарелочку плачешь оглядываешься воешь лижешь
Как все знатоки удовольствия, профессор был трусоват и хрупок. Удовольствие всегда было полно маленьких звуков – у него была своя особенная маленькая музыка. Вздохи, стоны, пришепётывания, притворные просьбы и укоры, невозможные уменьшительные суффиксы, вздрагивания, недоуменные открытия – все эти пузыри на поверхности главного страшного движения, которое так легко спугнуть.
У него была шея ящерицы и очень ласковые, очень тёмные глаза, которые становились совершенно мёртвыми, когда
