человек.
Он сказал это с легким нажимом, чуть склонив голову в сторону Евгения.
Анфиса прикрыла глаза, давая понять, что намек поняла.
Евгений же взялся за диктофон и тихонько начал наговаривать:
– Тонкая молодая женщина, с глазами всех красивых евреек мира, с прекрасными руками, которые легко представить просеивающими муку для мацы под палящим солнцем Палестины или Египта три тысячи лет назад, странно существовала своим юным, но древним смуглым телом в этих бледно-зеленых стенах, розоватых занавесках, под белым потолком с четырьмя квадратными светильниками, зарешеченными, будто окна, словно кто-то и зачем-то решил держать в заключении свет. Евгений понял, что он не видел в своей жизни женщины лучше и красивее Анфисы.
– Минутку, а Светлана? – слегка обиделся Аркадий. – Ты ей недавно то же самое говорил!
– Светлана ушла в прошлое, – ответил Евгений.
– Что вы еще увидели во мне? – спросила Анфиса.
– Евгений затруднился, – сказал Евгений. – Он видел очень многое, но смутно. Он видел, что Анфиса, сохраняя свой древний неискоренимый дух, отравлена духом русским, переменчивым, что ей везде одинаково плохо и одинаково хорошо, что она почему-то очень несчастный человек, который часто не понимает, зачем живет.
Анфиса откусила конфетку, отхлебнула чаю и сказала:
– Анфиса увидела в этом человеке, наряженном в военную форму, странный сплав искренности и симуляции. Возможно, он так долго тренировался в сумасшествии, что и в самом деле стал сумасшедшим.
– Вообще-то у него диагноз есть, – сказал Аркадий. – Покажи справку, Женя.
Евгений покопался в рюкзаке, достал и показал.
– «Шизофрения недифференцированная», – прочла Анфиса. – Что-то нам такое читали на третьем курсе. И давно это у вас? Или с рождения?
– Началось лет в десять с философической интоксикации, – охотно ответил Евгений.
– В чем выражалось?
– Боялся думать.
– То есть?
– Боялся, потому что мне казалось, что, если я начну о чем-то думать, я это пойму. И мне было страшно. Я боялся думать о смерти: боялся, что пойму, что такое смерть. Боялся думать о маме. Я ведь ее любил. И боялся, что, если начну о ней подробно думать, то пойму что-то такое, за что разлюблю. Об учителях боялся думать, об одноклассниках. Боялся подумать о собственном сердце. Подумаю – и начну слышать, как оно работает. Естественно, тут же подумал. И услышал. Потом начал слышать, как кровь во мне течет. И даже слышал, как слышу. То есть как в ушах появляются звуки. Даже перепонки болели от этого.
– Кому-то говорили об этом?
– Нет. Потом я боялся подумать о войне. Мне казалось, что, если подумаю, она начнется. О девочках боялся думать. Когда не думаешь, а только смотришь, они просто девочки. Симпатичные и не очень. А когда думаешь, то понимаешь: они уже женщины. Во всех подробностях. Это очень страшно.
– Не то слово! – воскликнул Аркадий,
