в лихие годы в какой-то общевойсковой бригаде. Об этой славной странице жизни Кеши Дурдукова, которой он столь помпезно гордился, говорила куча скверных полузасвеченых фотографий, лежавший на бардачке автомобиля. На древних фотографиях Кеша позировал вместе со своими приятелями, всегда раздетый по пояс, в выцветшей афганской панамке и с автоматом на колене. При воспоминании о славных страницах прошлого лицо бывшего афганца сразу принимало вид жилистого кулака, который давно сжали, да почему-то забыли разжать, и оно, если бы не бурно косматившиеся на костяшках лба брови и горевшие безумием глаза – кулаком бы и было. Когда он поворачивал толстую шею и вертел головой, а ещё смотрел на собеседника, того больше всего поражали совершенно пустые, белые, бесцветные глаза. Глаза бывшего алкоголика, как замечал автор, всегда имеют такое выражение. Касательно его вкусов в искусстве можно было с определённостью сказать, что они были донельзя просты и непритязательны – несколько афганских песенок, перепетых стиле «Ласкового Мая», знаете, эти, в которых про горы и паренька, которого убили, а мама узнала потом, в общем, очень слёзные и трогательные песни, но сделанные без особой выдумки. Сюда же относятся не лучшие песенки Высоцкого и весь как на подбор репертуар какой-то смазливой певички из тех, которых люд, сидя на кухнях, называет Любами, Кешами или Катями со всеми применяющимися здесь определениями, и префиксами. В общем – всё то, что любит и перед чем преклоняется нормальный Старобыдловский жлоб. Слушать такое нормальному человеку никогда не придёт в голову, но все ехавшие в машине вот уже три часа наслаждались таким творчеством. Видно было, как Кеше нравятся эти песни. Дикий смех и невиданно грязный и изобретательный мат, из которого собственно и состоял подавляющий массив речи, на фоне жалостливых афганских песенок разухабисто разливались в шустро пролетавшие поля и также изливался бурным потоком и на целых трёх пассажиров, плотно зажатых в один пёстрый комок на заднем сиденье машины. Сидевшего впереди Остапа этот тип не трогал, видимо испытывая невольное уважение к перстню, горевшему алмазным огнём на среднем пальце левой руки и в прошлом шикарному костюму в клетку, который ладно сидел на гренадёрском торсе. Трое сидевших на заднем сиденье, были попроще. Как эта троица спрессовалась на узком заднем седалище джипа, – одному богу известно, но головы путников были так близко к друг другу, что издали можно было подумать, что это троица влюблённых ангелков. Слева, держа в руках кудлатую собаку, которую, судя по запаху, не мыли лет пятьсот, сидел толстенький гражданин лет пятидесяти с лицом опущенного Пьером Безуховым француза в битве под Бородино.
В хозяине собаки, кроме аккуратно постриженной бородки и интеллигентских очочков под густыми седыми бровями не было ровным счётом ничего интересного. Он был попросту незаметен на фоне величественно-жлобоватого водилы.