ину протеста перед нами, заставившими его войти в этот страшный в своей нелогичности мир.
Он скорбит, но не оплакивает свою судьбу, потому что еще не до конца понимает всю гадость сотворенного с ним, что рождение есть начало с предначертанным концом, что когда-то он, как и дети, ушедшие за счастьем, не найдет его, хотя все сказки сулили успех, что он будет следовать застывшим формам и бояться потока, хотя именно он – поток – неповторим и только он может вынести на чистые луга.
И совсем неважно, с какой стороны он взберется на свою вершину. Важно, чтобы он ее достиг, потому что на этом пути нельзя догнать бабочку слоновой рысью.
Он всегда будет слепо следовать странному понятию, заключенному в слове «судьба», не совсем понятному и пугающему своей таинственностью. Будет и алкоголь, умноженный на тоску и тем самым превращающий его в животное. Придет понимание, что считает зерна не сеятель, а собирающий урожай, что великое творчество человека само по себе прекрасно, но результат его деятельности на Земле очевиден и непригляден, потому что не бывает человека без тени.
Пройдут годы… Многое будет начато, но не закончено, а то, что будет закончено, оставит только пустоту. Говорят, что любое событие обязательно произойдет, дело только в числе попыток, и эти попытки будут совершаться – упрямо, бессмысленно, бесцельно. А когда силы уже будут оставлять его, станет понятно, что только крепкие корни приносят спелые плоды. В попытке найти их, эти корни, в свое время он вернется к родным пепелищам, но ничего не найдет там такого, что изменило бы его судьбу, тем более, что он сам совершил этот поджог…
Здесь начало, здесь и конец. Сказано, что уснувший пожелает, проснувшийся найдет.
Пробуждение
Сумрачно, слабый свет горящих свечек, гулкие капли воды, эхо. Какие-то странные звуки, совсем не похожие на привычные, закрепленные в подкорке, голос матери и того, что ее окружало. Скорее, на протяжные завывания то ли ветра, то ли какого-то сказочного существа.
Конечно, ребенок не знал ни того, ни другого, еще не мог понять, что именно способно издавать такие звуки, потому что никогда еще малым своим осознанием их не воспринимал. Эти не поддающиеся расшифровке гул и мерцание каким-то странным образом пробуждали первые ощущения мира и почему-то заставили войти в него уже не биологическим объектом пеленания и кормления, а еще не сформировавшимся человеком с первыми запоминающимися реакциями.
Запахи… Он привык к запаху казенных хлорных лагерных пеленок и материнской груди, которую опустошал необычно быстро, жадно и многократно, так, что этого ему было недостаточно, и подруги-роженицы с удивлением и любопытством помогали матери своим молоком.
Звуки… Он слышал и, безусловно, не запоминал лай сторожевых псов, сигналы лагерного распорядка, шарканье ног строя людей, вырванных из жизни по прихоти или злому умыслу негодяев, да и по собственной глупости, вполне объяснимой нищетой, голодом, бесправием, когда «авось пронесет…» становилось сильнее страха наказания. Хотя различия в способе существования между лагерем и остальным миром заключались исключительно в степени свободы передвижений и регулярности питания, предусматривающего завтрак, обед, ужин, и примерно такого же по качеству и разнообразию, но совсем не по расписанию.
Все это составляло привычный естественный фон, поэтому появившиеся вдруг звуки стали стрессом, вызвавшим пробуждение психики ребенка.
Слышались постоянный бас и некие причитания странно одетых людей в длинных сложно устроенных желто-черных балахонах, местами слабо отсвечивающих. На них почему-то не было серых больничных халатов и грязно-синих комбинезонов заключенных, привлекаемых к уборке лагерного детского дома, в котором такие обстоятельства никоим образом не приводили к снижению иммунитета и росту заболеваемости орущих, голодных, мокрых обитателей деревянных полок. Их было очень мало, этих обитателей, но они заявляли о себе, вопреки всему, доказывая, что жизнь будет всегда находить возможность продолжения, как цветок на камне.
Они, эти звуки, были настолько упорядочены и выстроены так безупречно, что у ребенка напрочь пропали необходимость и желание размахивать руками и ногами, а большой палец, накрепко всосанный беззубым ртом, не давал возможности нарушить эту гармонию. Звуки заполняли все пространство.
Запахи… Непривычный горячий аромат плавящегося воска, горящего трута, ладана и чего-то необъяснимого с резким сундучным запахом одежды странных, все время что-то поющих людей был настолько необычным, что его не смогла уничтожить даже льющаяся на голову ребенку вода, и в сочетании со звуками он побеждал ужас окунания в ванну.
Спокойствие пришло только после окончания омовения, когда и запахи, и звуки, по меркам ребенка, были уже далеки и тельце его кто-то чем-то сушил. Тогда он не заорал, а замычал с обидой на тех, кто лишил его этой радости, и продолжал жадно втягивать так удивившие его запахи.
Вскоре раздались
