протезы и натирают десну снизу и какое говно крем «Корега», который рекламируют?
Если вы проснулись без чувства непоправимости, значит утро доброе.
Не понимаю, почему всех так раздражают вопросы Марка Цукерберга? Меня не раздражают.
Вас часто за день спрашивают, как дела? Как вы себя чувствуете? Что происходит и о чем думу думаете? Да при этом по имени называют, а ведь нет ничего слаще для человека, чем его имя. Мне нравится.
С радостью выписалась из больницы.
Самое яркое впечатление – соседка по палате, заведующая детским садом, которая называла меня Саррой. Это я где-то в разговоре упомянула, что еврейка.
– Саррочка, – нарочито грассируя, обращалась ко мне с запредельно фальшивой улыбкой завсадом, – закройте за собой дверь…
Я, конечно, не закрывала, потому что меня зовут Алла.
– Саррочка, вы что, глухая, ваша задача здесь закрывать двери…
Мне хотелось врезать по этой завсадовской морде. Это была даже не морда, а скорее жопа, побитая жизнью и борьбой за выживание на зарплату завдетсада.
Выжить удалось на славу. Внизу стоял шикарный мерседес, на котором приезжал ее муж, зав АХЧ этого же бюджетного сада. По городу скучали несколько квартир, им принадлежащих, а во рту сияли тридцать два имплантата стоимостью полтора миллиона. Все это было продемонстрировано всей палате с подробным рассказом и называнием всех стоимостей.
– Саррочка, дай сигарету…
Это было последней каплей. Вывести меня из равновесия… это надо очень постараться. Я посмотрела на седые распущенные патлы, на 32 имплантата. Я смотрела на нее долго, потому что глаза у меня долгие. Мне было противно, но я смотрела. Она отвела взгляд, и тогда мне пришлось взяться за ее угреватый подбородок, поднять его высоко и сказать:
– Еще раз назовешь меня не моим именем…
Но не успела я закончить, как она рухнула на кровать и дрожащими руками схватила тонометр, стала измерять давление…
Живи, несчастная.
Хожу по этому проспекту на работу и с работы…
Как точно. «И в эту минуту вспыхнули фонари по всему Каменноостровскому. Еще не совсем стемнело, и вдруг вспыхивают фонари. Знаете, как это прекрасно… Все. Больше ничего. В эту минуту – перевернулось во мне что-то. Точно я совсем погибал и чудом спасся. Стою, шапку зачем-то снял. Старый дурак, думаю, на что ты убил пятьдесят лет жизни?»
«Петербургские зимы». Георгий Иванов.
А Холокост-то, оказывается, стольким покоя не дает… Вроде бы приличным людям. Сам факт, что об этом вспоминают ежегодно… их раздражает.
Тоска.
Впускаешь человека в свою грудную клетку, почти как торакального хирурга… В сердце впускаешь, в его сердцевину… А тебе потом – раз и по самому больному. Два, три, четыре… А ты сидишь,
