одарила её удивительной доброприветливостью, сердечностью, душевной открытостью; всем своим существом излучала она готовность к собеседованию, отклику, состраданию. Словно посланница старых добрых времён и того русского мира, где достоинство и честь, скромность и совестливость были неподкупны, неколебимы, величавы во всех испытаниях. Свою жизнь она посвятила изучению отцовского наследия, извлечению из забвения его имени. Часто, глядя на неё, неустанную в трудах, я невольно думал о том, какой необозримый русский материк ушёл под воды «взбаламученного моря»; и всё же многое могло бы уцелеть, найдись в каждом русском роде, не до конца иссечённом и вырубленном, такие, как Евгения Андреевна, беззаветные собиратели и хранители отечественного и отчего наследия. На протяжении почти трёх десятилетий всякий раз, приезжая в Москву, я находил в её доме гостеприимный кров, находил ответы на любые вопросы об её отце, вёл записи, надеясь когда-нибудь сказать своё слово о земляке. Мы исходили все московские уголки, где Снесарев учился, жил, работал. Меж моими приездами в Москву Евгения Андреевна слала мне на воронежский адрес письма, свои воспоминания в больших конвертах.
Побывал я и в других местах, куда судьба забрасывала моего земляка, – не только в станицах бывшей Области войска Донского, где протекали его детские и юношеские годы, но и в Санкт-Петербурге, Ташкенте, Киеве, Царицыне, Смоленске, Вильнюсе, Берлине, Риме, в Карпатах, на Соловках…
Иногда я писал о Снесареве, его работах, о подвижничестве его дочери Евгении Андреевны, но всё это было между прочими делами, чаще без должной глубины, в очерковом поверхностном стиле, в духе эпохи, обходящей кровоточащие вехи и штрихи отечественной истории. Книги моей о своём отце Евгения Андреевна так и не дождалась. Но когда её не стало, я с горечью понял, что обещанная и ненаписанная книга – среди главных моих нравственных, человеческих неоплат.
Так что это повествование не только посильное слово о великом земляке, но и запоздалая дань благодарности его дочери – замечательной подвижнице, прекрасной русской душе.
Даты до 1918 года приводятся по старому стилю. Орфография и пунктуация цитируемых текстов приближены к современным. Особенности цитируемых текстов (подчёркивания строк, отдельных слов, графические знаки) в большей части не воспроизводятся. Устаревшие географические названия оговариваются частично.
Виктор Будаков
Книга первая
Перепутье
Метафора судьбы – curriculum vitae.
«Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру 10-ю годами. И. Сталин».
В этой краткой, как летящая стрела, тринадцатисловной записке из трагического тридцатого провиденциально пересекаются три имени, по-разному, но весомо прочертивших свои пути на скрижалях Отечества. К той поре Иосиф Сталин – «полудержавный властелин», генеральный секретарь ВКП(б). Клим Ворошилов – наркомвоенмор СССР, властный над солдатами и матросами «на суше и на море». Андрей Снесарев – лубянский, бутырский узник, не столь давний начальник Академии Генштаба, военный мыслитель и стратег.
Но до той короткой записки ещё далеко…
Багровел ноябрь семнадцатого года. Рушилась не отдельная жизнь – рушилась исполинская держава. Судьба отдельного человека и судьба государства узловато переплетались. Две силы: традиционно-созидательная и революционно-разрушительная – противостояли друг другу. Одна в жертвенном противостоянии пыталась сохранить устои Отечества, другая, будто кроваво-красная лава, затопляла необозримое крестьянское поле страны, ломая российскую жизнь.
Кто же он теперь? Кто теперь генерал Снесарев? Полководец без войска? Учёный без научной аудитории? Государственный муж без государства?
Исходивший и объехавший далёкие земли и моря, он медленно брёл заснеженной окраиной Острогожска, уездного городка Воронежской губернии, и ловил себя на мысли, что ему хочется попасть туда, где более полувека назад он издал первый младенческий крик. Желание вполне исполнимое в иное – мирное, более спокойное время: его родная донская слобода Старая Калитва располагалась в сотне с небольшим вёрст отсюда, она была Острогожского уезда.
Старая Калитва, что он помнил о ней?! Затравелый, под вечными ветрами холм, откуда радостно было ребёнку глядеть на убегающие вдаль луга, а за ними шлем Мироновой горы, на морщинистый от ветра синий Дон и тёмный задонский лес. Но воспоминаниями не спастись. Спастись? Нет ли в этом нечаянном ощущении чего-то безысходного, трагически неотвратимого? Мысль о спасении является грешному миру, когда к нему уже подбираются сполохи карающего огня – небесного или инфернального.
Можно, разумеется, попытаться вглядеться в грядущее. Пусть не в своё одиночное, но в грядущее одной семьи. А значит, и родины. Но думать о будущем – не накликать ли чёрные молнии? С той поры, как разразилась эта нескончаемая война, как только ни называемая: мировая, императорская,
