оказывается, жаден до боли.
В ответ я лишь молча покачал головой.
– Без нее ты не смог бы написать ни куплета, – рассмеялась она. – Ты пользуешься мной. Поэтому не скули, уверяя, будто я заживо пожираю твое сердце.
– А как насчет моих счастливых поэм? «Тысячи поцелуев», например? Или «Счетной поэмы»? – возразил я, в глубине души сознавая, что она права.
– Совершенно очевидно, что они написаны по воспоминаниям.
Ее слова повергли меня в панику, потому что она еще лежала в моих объятиях и, насколько мне было известно – каким бы идиотом я ни был, – на сей раз у меня не было счастливых соперников.
– Ты хочешь предостеречь меня от чего-то?
Она приподнялась на локте и с веселым изумлением взглянула на меня сверху вниз. Я вдруг заметил морщинку у нее на шее и уставился на нее, словно зачарованный. Она ничуть не смутилась; прижавшись ко мне бедром, она взяла мою руку и положила себе на пышные ягодицы.
– Вся моя жизнь должна была стать для тебя предостережением, – сказала она, начиная двигаться, медленно и целеустремленно. – Или ты был слишком туп, чтобы уразуметь это с самого начала?
Я продолжал злорадно разглядывать складку у нее на шее, которую мне очень хотелось потрогать пальцем.
Наконец она прекратила двигаться и осведомилась:
– Чего это ты так на меня уставился?
Я ответил:
– Снимаю с тебя мерку для восковой куклы.
Она вновь рассмеялась, вот только на сей раз в смехе ее слышались тревога и беспокойство.
Я продолжал:
– Подари мне свой локон! Мне нужна частичка твоего тела; обрезок ногтя с ноги вполне подойдет.
– А не пошел бы ты куда подальше, – отозвалась она, оскалив зубы.
Поэтому я подождал, пока она выйдет из комнаты, чтобы принять ванну, и подкрался к ее туалетному столику, где и вытащил несколько волосинок, застрявших в ее гребенке. Я еще обратил внимание, что корни их были совершенно седыми, что вселило в меня смутное ощущение торжества. Я поднес к губам флакончик для духов, сделанный в форме стеклянной птицы, и отпил несколько горьких капель из ее клюва.
А потом я написал поэму, дабы увековечить эту докучливую и беспокойную маленькую птаху, ее заносчивого воробья, будь проклята его грудка в черных пятнышках! Кажется, она любила эту птицу, насколько вообще была способна любить. То, что любила Клодия, любил и я, причем со всем присущим мне талантом: в голове у меня мгновенно родилось воздаяние, трепещущее легкими звуками. Я полагал, что она вознаградит меня за него, но Клодия отшвырнула дощечку, едва удостоив ее беглого взгляда.
– Тебе нравится? – поинтересовался я, не поднимая глаз.
– Не жди, что я стану любить тебя более возвышенно только потому,
