с нашего любовного ложа в мои стихи. Эти мужчины слились в моем воображении в гигантского колосса по имени «не Катулл». В определенные моменты, когда я, казалось бы, должен забыть обо всем, меня вдруг пронзает напоминание о них: мои ногти, волосы и зубы натыкаются на драгоценные камни, которые подарили ей другие любовники. Она никогда не снимает их. Даже голая, она выглядит омерзительно шероховатой из‑за горных кряжей и россыпей золота и рубинов.
Клодия и сама балуется сочинительством. Она пишет небольшие и остроумные эпиграммы, и я завидую каждому ее слову о любви. Ибо я не уверен, что они обо мне.
Для самой же Клодии любовь, исходящая от меня, Катулла, – не более чем докучливая муха.
Но мои поэмы о ней – другое дело. Проблема в том, что их трудно забыть (в отличие от тех, что пишет Целий). Мои песни лишь придали сияния и блеска ее репутации: из‑за них Клодия стала пользоваться большей популярностью и славой, чем прежде.
Прошло немного времени, и мои друзья стали передавать друг другу их экземпляры. Каким-то образом мои поэмы просочились за пределы нашего круга и вышли на улицы, где влюбленные принялись цитировать их друг другу. Память римлян вообще легко усваивает сладкозвучные слова.
Ну и, разумеется, любой может воспользоваться чужой фразой к своей выгоде. Поэтому я не знаю, плакать мне или смеяться оттого, что уже и торговцы всех мастей расхваливают свой товар, используя отрывки из моих стихотворений. Продавец сирийских колбасок и торговец египетскими орехами выучили их наизусть, и они даже нацарапаны на стенах купален. Но мое имя пока не связывают с ними. Я обрел безвестную славу, чего не планировал и к чему не стремился изначально.
Поэтому, когда я прихожу к мастеру, изготавливающему восковые фигурки, и принимаюсь описывать ее, он перебивает меня двустишием из поэмы о воробье, выразительно приподняв брови.
Глава первая
…Коль язык ты держишь за зубами, Наслаждений теряешь половину…
Одно из изобретений Иоганна Гутенберга вселило сильную тревогу в членов венецианской collegio[48]. В город начали поступать печатные книги из Майнца, вытесняя с рынка местных писцов. Поползли слухи, что немцы вознамерились установить печатные станки в самой Венеции. Радикальная фракция потребовала запрета печати в La Serenissima[49] и сохранения старинной культуры переписи книг вручную.
Доменико Цорци, коллекционер книг и ученый-схоласт, умолял коллег одуматься. Восемнадцатого числа марта месяца 1467 года он обратился к вельможной знати с речью, посвященной Иоганну Гутенбергу.
– Некоторые из вас проклинают его имя, шепотом называя его посланником Люцифера. О чем вы говорите? Прошу молчания и внимания! Вместо этого давайте рассмотрим с нашей славной венецианской рациональностью поразительное изобретение, которое призвано
Коллегия; объединение (
Светлейшая; старинное название Венецианской республики (
