idero
Гата стояла у окна. Окно было маленьким и узким, чтобы ни одна вражеская стрела не смогла проникнуть в господскую башню. Мутные стекла отражали свечу, оплывшую салом на деревянном столе позади девушки. На расшатанном столе все еще стоял нетронутый обед – сморщенное зимнее яблоко, тарелка желтого пшена, черный зерновой хлеб и кусок золотистого сыра. На свое отражение Гата не смотрела, оно не интересовало ее с тех пор, как ее перестали называть медноволосой красавицей Гаторией.
Раньше, когда мать расчесывала ее медные кудри, гладила выступающие скулы и тонкие брови, наряжала ее хрупкую фигурку в зеленые или ярко-синие парчовые платья с золотыми и серебряными поясами, она чувствовала себя красивой и находила в этом радость. «Мама», – прошептала Гата, чтобы воскресить свои чувства, на мгновение ожить ими, но она ровным счетом ничего не почувствовала.
Девушка поднесла палец к закопченному стеклу и провела по нему ровным, красивым ногтем. Раздался мерзкий скрип. Гата даже не поморщилась. За окном, словно в ответ, заскрипела высокая виселица, на которой болталось высохшее тело женщины.
Гата закрыла глаза, и против ее воли в ушах заговорили, захрипели, завопили люди: «Ведьма, ведьма, ведьма!»
Разве ее мать была ведьмой? Нет, просто она не была человеком. Она любила мягкую траву, напоенную солнцем, любила высокий колокол неба, любила белые стволы берез и их высокие гибкие ветви. Она не знала злобы, ненависти, гнева. Она напевала своим чарующим голосом песни, успокаивала и врачевала раны души. Люди улыбались и кланялись ей, они целовали край ее одежд, плели ей венки, и они же, они же оказались убийцами. Убийцами ее матери. Нет, мать не была человеком или все остальные не были людьми.
Гата жила в главной башне замка, крепости в крепости, держась ото всех подальше. Здесь не было жилых комнат, лишь кладовые да запертые оружейные. Барон все-таки боялся или по крайней мере опасался ее. Гата при этой мысли слабо улыбнулась.
Где-то в отдалении запел рог, сливаясь с завываниями осеннего промозглого ветра. Гата прижалась к стеклу, ожидая, что когда мост опустится, по нему проедет он, барон замка.
Грузный, брюхастый с крепкими толстыми ногами, легко управляющий своим массивным рыцарским конем, облаченный в тяжелые доспехи, он поднял забрало. Чего ему опасаться дома?
У Гаты задрожали руки от нетерпения, она жадно вглядывалась во тьму. В стекле отразился голубой глаз, устремленный вдаль, и голубой карбункул на черной повязке, прикрывающий другой.
– Поднять мост, – пронзительно в тишине раздался голос дозорного.
Загремели цепи подъемного моста. Гата тревожно вслушивалась в трескучую музыку железа.
На мосту, тускло освещенным редкими факелами, показалась кавалькада. Барон ехал не один. Он всегда терпеть не мог одиночества, не мог вытерпеть себя сам. Барон по прозвищу Крат слыл одним из самых отвратительных и безжалостных наемников. Он не гнушался любой работой, выполняя ее исполнительно и дотошно, до последней женщины, до нерожденного ребенка. Король хоть и морщился иногда от гадливости, но такие люди как барон были ему необходимыми. Кто-то ведь должен доходить до конца, если он не хочет или не может.
Цокот копыт, тяжелый звук опускающейся решетки, громкие приветствия слуг и вульгарный смех барона, предвкушавшего после тяжелого пути отдых и еду. «Хозяин в замке. Крыса в ловушке», – с этой мыслью в голове у девушки прояснилось.
Гата отошла от окна и присела на скамью. Она сидела с прямой спиной и ждала гонга, возвещающего, что ужин готов, и что обитателям замка пора развлекать гостей.
Дождавшись звука, мягкими волнами, достигшими ее ушей, она поднялась. Надев на свои руки перчатки, прячущие ее уродство (на левой руке у нее не было пальцев), она осмотрела свое платье в отражении, проверяя в порядке ли ее наряд. Завернутая в гофрированное серое платье с простым желтым узором, Гата была похожа на бабочку приколотую иглой к картонке. Она, как сумела, спеленала желтой лентой волосы в толстую косу, но непослушные медные кудри то и дело выбивались из прически.
Сжав рукой юбку, девушка спустилась по узким лестницам и через окованную дверь проникла в коридоры замка. В донжоне было сухо, по углам висела паутина с огромными пауками, а в замке по стенам сочилась вода, и руки, прикасаясь к ней, скользили.
Когда Гата вошла в зал, пиршество было в самом разгаре, барон повелительно указал жирным пальцем на стул подле него. Главный стол, покрытый белоснежной узорчатой скатертью, был длинный, от него ножками буквы «П» отходили более худосочные столы. Там обычно сидели клирики, случайные путники, скороходы и прочий бродяжий люд. Те, кого барон выделял лично, сидели за главным столом. Гате всегда за ним находилось место. Слева барон сажал свою жену, Клариссу, худую женщину с впавшей грудью и лихорадочным румянцем, сегодня выглядывающую из шелкового красного платья,
