Курбскому теперь мы знаем, что думал о своем духовном наставнике сам Иван IV. Оказавшись за границей, где Грозный не мог его достать, Курбский принялся с жаром осуждать царя за все его прегрешения, не стесняясь при этом прямой клеветы. На что князю, который взял на себя роль пророка, обличающего нечестивого владыку, Грозный справедливо отвечал: «Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни? Но ради преходящей славы, из-за себялюбия, во имя радостей мира сего все свое душевное благочестие, вместе с христианской верой и законом ты попрал» (Первое послание Ивана Грозного Курбскому).
«Досталось» от Курбского Ивану Васильевичу и за Сильвестра. Впрочем, царь Иван охотно поделился с князем мыслями о своем бывшем наставнике. Невольно складывается впечатление, что письмо изменника послужило для царя поводом выговориться, выплеснуть все свои застарелые обиды. А их было немало, и многие из них нанес царю, увы, священник Сильвестр. Иван Грозный пишет:
«Для совета в духовных делах и спасения своей души взял я попа Сильвестра, надеясь, что человек, стоящий у Престола Господня, побережет свою душу, а он, поправ свои священнические обеты и право предстоять с ангелами у Престола Господня, сперва как будто начал творить благо, следуя Священному Писанию. Поп Сильвестр сдружился с Алексеем [Адашевым], и начали они советоваться тайком от нас, считая нас неразумными; вместо духовных стали обсуждать мирские дела, мало-помалу стали подчинять вас, бояр, своей воле, из-под нашей же власти вас выводя, приучали вас прекословить нам и в чести вас почти что равняли с нами, а мелких детей боярских по чести вам уподобляли, <…> потом же окружили себя друзьями и всю власть вершили по своей воле, не спрашивая нас ни о чем, словно нас не существовало, – все решения и установления принимали по своей воле и желаниям своих советников. Если мы предлагали даже что-либо хорошее, им это было неугодно, а их даже негодные, даже плохие и скверные советы считались хорошими. Так было во внешних делах; во внутренних же, даже малейших и незначительнейших, вплоть до пищи и сна, нам ни в чем не давали воли, все было по их желанию, на нас же смотрели, как на младенцев».
Неужели же это «противно разуму», – задает разумный вопрос Иван Васильевич, – что взрослый человек не захотел быть младенцем? И с горечью продолжает: «Потом вошло в обычай: если я попробую возразить хоть самому последнему из его советников, меня обвиняют в нечестии, как ты сейчас написал в своей нескладной грамоте, а если и последний из его советников обращается ко мне с надменной и грубой речью, не как к владыке и даже не как к брату, а как к низшему, – то это хорошим считается у них».
Никакого доброго чувства к бывшему духовному наставнику не осталось в душе царя Ивана. «Не думай, – пишет он Курбскому, – что я слабоумен или неразумный младенец, как нагло утверждали ваши начальники: поп Сильвестр и Алексей Адашев. И не надейтесь запугать меня, как пугают детей и как прежде обманывали
