присущей мне в течение восьмидесяти лет привычке. Почему я так поступил? Когда человек достигает такого возраста, как я сейчас, и понимает, что его ждет, ему уже все равно. Я, как видите, не испытываю стыда, и никогда его не испытывал. У меня в избытке есть все то, что Общество считает достойным для нанесения на надгробной плите: рыцарское звание, Крест Виктории, высокий титул, даже слава. И вот, глядя на стоящий на моем столе портрет молодого офицера гусарского полка Кардигана – высокого, представительного и чертовски привлекательного, каким я был в те годы (даже Хьюз соглашается, что я был сильным, стройным и умел располагать к себе людей), – я говорю, что это портрет подлеца, лжеца, мошенника, вора и труса… ах, да, еще и подхалима. Обо всех этих качествах Хьюз так или иначе упоминал, и его описание совершенно правдиво, за исключением мелких деталей, подобных той, на которую я указал выше. Но автор больше стремился читать мораль, нежели сообщать факты.
Меня же интересуют именно факты. И хотя многие из них говорят не в мою пользу, они, смею вас уверить, точны.
Так что Хьюз ошибался, говоря, что якобы я ратовал за пиво. Это Спидикат заказал пиво, а я попросту влил его в глотку (поверх всех ранее принятых порций пунша с джином) прежде, чем сообразил, что делаю. Это и доконало меня. Я окончательно захмелел – «нализался как свинья», говорит Хьюз, и он совершенно прав, и когда приятели вывели меня из «Виноградной лозы», я уже едва держался на ногах. Друзья погрузили меня в импровизированный портшез, и тут вдруг появился преподаватель, и Спидикат, оправдывая свое имя, испарился[2]. Я остался лежать, развалившись на сиденье, и подошедший учитель, естественно, заметил меня. Им оказался старый Рафтон, один из заведующих пансионом у Арнольда.
– Боже милосердный! – вскричал он. – Это же один из наших мальчиков, и он пьян!
Я еще способен был различить его вытаращенные, круглые, как ягоды крыжовника, глаза и седые бакенбарды. Он попытался поднять меня, но с таким же успехом мог попытаться оживить труп. Я только лежал и хихикал. В конце концов он вышел из терпения, замолотил по сиденью тростью и закричал:
– Эй, носильщики! Берите-ка его, да несите в школу! Он предстанет за это перед директором!
И вот процессия, в которую входили старый Томас, носильщики и Рафтон, идущий последним и изрыгающий нравоучения по поводу греха неумеренности, доставила меня в лазарет, где я был переложен на койку для протрезвления. Это не заняло много времени, скажу вам, и, как только мои мысли немного прояснились, я стал размышлять о предстоящих событиях. Если вы читали Хьюза, то имеете представление о нашем директоре – докторе Арнольде. Он даже в лучшие времена не питал ко мне добрых чувств. Самое меньшее, на что я мог рассчитывать – порка перед всей школой. Уже одна эта мысль повергла меня в ужас, но сам Арнольд страшил меня еще больше.
Меня продержали в больнице пару часов, а потом пришел старый Томас и сказал, что директор хочет видеть меня. Я последовал за Томасом вниз по лестнице и через двор школьного
Спидикат (
