и клопами… В комнатах кровати, привинченные к полу… На них сидят и лежат люди в халатах… Это – сумасшедшие…»
Эти сумасшедшие даже не обращали на нее внимания, каждый был занят чем-то сосредоточенно своим…
«Удивительно, – подумала Татьяна, – прошло столько лет, как Чехов описал это заведение в своем рассказе “Палата № 6”, а ведь практически ничего за эти годы не изменилось».
Правда, вскоре к ней подошел один из больных. Довольно импозантный мужчина, напоминающий Вяземской кого-то из артистов старой, еще классической театральной школы. Низко поклонившись, он громко произнес:
– Мадам! Будем знакомы! Маркиз де Сад к вашим услугам!
– Ершов Петр Павлович, писатель… – снова выпалила Татьяна Виленовна и сама же замерла в ожидании реакции.
– Так вы разве того… не женского полу? – осторожно уточнил «маркиз», уже откровенно разглядывая фигуру доцента, облаченную в такой же больничный халат.
– Нет, не женского! – уже более утвердительно произнесла Вяземская.
– Тогда вам к писателям, в седьмую палату, – хитро улыбаясь, произнес больной. – Классики у нас там!
В седьмой палате было шесть кроватей. Четверо, очевидно, после обеда, лежали, двое о чем-то спорили, сидя на кровати.
Когда Вяземская вошла в палату, один из спорщиков, высокий и дородный, поднялся ей навстречу.
– Граф Лев Николаевич Толстой… – сказал он, слегка склонив голову. – С кем имею честь?
– Ершов Петр Павлович, статский советник и… писатель, – ответила Вяземская, не ведая, что делать и как себя вести дальше.
– О, какие у нас гости, не иначе как сам Конек-Горбунок в собственном обличье посетил наши пенаты… – говорил, поднимаясь с постели, моложавый черноволосый мужчина.
Он подошел к Вяземской.
– Разрешите представиться, Лермонтов, тоже поэт…
– Я знаю… – ответила Татьяна.
– Хоть кто-то еще об этом помнит… Проходите, любезнейший… Мы вот тут с собратьями о творчестве размышляем, присоединяйтесь, если есть желание…
– О чем именно идет ваша беседа? – спросила Вяземская того, кто назвался Лермонтовым.
– О Музе. Как бы банально это ни звучало, – пробасил тот, кто назвал себя Толстым. – Вы-то, милейший, что соизволите по этому поводу думать?
И все больные, повернувшись к ней лицом, замерли в ожидании того, что скажет новичок.
Теперь Вяземская смогла увидеть их лица… Все, как у Чехова, вновь подумала она, «на тонких чертах лиц глубокое и искреннее сострадание, а в глазах теплый и здоровый блеск»… И, вспомнив, что хранила багаж уже самого Петра Павловича, начала:
– Могу лишь сказать о своем небольшом личном опыте. Поэт, как мне видится, это не обыкновенный и смертный человек, который нечто сочиняет на заданную ему тему. Хотя сегодня и такое случается сплошь и рядом. Но я позволю себе говорить о Поэтах с большой буквы. Они – сыны Небес! Именно на них горит
