отпускающую шутки, грациозно передвигающуюся и очаровательно танцующую, да и просто мило улыбающуюся…
– Я ждал вас, – раздался у нее за спиной знакомый голос.
Татьяна обернулась.
Перед ней во фраке, слегка стесняющем его движения, стоял Петр Ершов, или Петруша, как она его про себя называла.
Все такой же: немного робкий и стеснительный, чуть сутулящийся, боясь казаться излишне высоким.
– Право, я ничего не понимаю, – промолвила Татьяна. – И к тому же, если честно, мне немного неудобно… Я в этом своем наряде…
– Оставьте это! Здесь каждый видит то, что он хочет видеть, иначе мы бы сошли с ума, увидев истинную сущность каждого…
– О чем это вы? – с удивлением спросила Татьяна.
– О нас, – спокойно отвечал он. – А более о тех, кто пишет чью-то житейскую историю, и тех, о ком пишут, включая и историю самого государства, а затем выдает ее за истину в последней инстанции. Я вам вчера сказал, что не хотел уезжать сюда, и не по своей воле я теперь один из них. Из тех, кто считает себя самыми умными, самыми талантливыми, самыми проницательными, полагая, что им из столиц виднее, как управлять людьми и целым государством. Они в это даже искренне верят… Несчастная страна, несчастные люди…
– Возможно, вы правы… – негромко произнесла Татьяна.
– Думаю, что вам будет интересно узнать, что здесь сам господин Пушкин… Александр Сергеевич! Да вон же он, в окружении поклонников. Сказали, что он будет читать стихи… Пройдемте поближе…
Татьяна еще издали увидела и узнала любимый с юности облик: молодой Пушкин в первое мгновение показался ей невысоким, но элегантным волчком, вобравшим в свою орбиту массу великовозрастной молодежи, и теперь он, вращаясь по часовой стрелке, общался одновременно с самыми разными людьми: отпуская комплименты, отвечая на вопросы или парируя дерзкие шутки.
Но вот в зале, где еще только что, подобно пчелиному рою, гудела толпа, мгновенно стихло; все, затаив дыхание, стали слушать Пушкина.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Здесь поэт сделал небольшую паузу, словно выискивая кого-то, к кому хотел обратить уже следующую часть стиха. И уже чуть форсируя голосом, продолжил:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Последние
