ветхие старухи. А этой лет семнадцать-восемнадцать. Может, меньше. Она не была похожа на москвичку, приехавшую погостить у бабушки. Городские не умеют спать в лесу. А эта спала крепким сном, не обращая внимания на черных крупных муравьев, сновавших по ее лицу, шее, рукам. Пятки у нее были черные, растрескавшиеся – долго шла босиком. Одета не пойми во что, похоже скорее на мешок, чем на платье.
Девушка вдруг открыла глаза, села, почесалась – запах пота усилился – и посмотрела в ту сторону, где под корягой притаился старик с ружьем. Потянула носом – как зверь, подумал Илья Ильич, – и вскочила. В руках у нее был небольшой узелок, который, видимо, лежал в высокой траве. Старик опустил голову, а когда поднял, девушки на поляне не было. В той стороне, где она скрылась, птичьи голоса на несколько мгновений затихли…
Через час он ее нашел. Она напала на малинник и принялась поедать ягоды жадно, без разбора, зеленые и спелые. Потом напилась из ручья, встав на четвереньки. Потом встретила косуленка, протянула руку, но он бросился от нее наутек, как от хищного зверя. Потом присела за кустом, чтобы опростаться, а узелок положила рядом.
Она шла на северо-восток, прихрамывая и редко огибая препятствия, прямиком через муравьиные кучи, вброд через ручьи и речушки, иногда по пояс в крапиве, босиком по колючкам, напролом через бурелом, и когда выбиралась на солнечную поляну, то казалось, что девушка вся охвачена дымным пламенем, а за нею тянется шлейфом запах гари – запах беды и горя, и хотя это чувство было неопределенным, смутным, оно беспокоило старика все сильнее…
Вскоре после полудня она вышла к озеру, спрятала узелок под кустом и не раздеваясь бухнулась в воду. Плавать она, похоже, не умела – барахталась на мелководье. Искупавшись, вылезла на берег, взяла узелок и направилась к хутору – его гонтовые крыши виднелись за деревьями.
Старик опередил ее.
Девушка остановилась, увидев Абаринова, который сидел на крыльце, и уставилась на карабин, лежавший у старика на коленях.
От нее разило потом – Илья Ильич за два метра чувствовал ее запах.
– Чего надо? – спросил он.
– Ничего, – ответила она хриплым голосом.
– Ладно, – сказал он. – Но ты воняешь.
Она кивнула.
– Надо тебе в баню…
Девушка снова кивнула.
Она не выглядела испуганной – скорее равнодушной. Может быть, от усталости.
– Давно идешь? – спросил старик.
– Давно.
– Что там у тебя?
Он кивнул на узелок.
– Голова.
Девушка подняла узелок повыше.
– Чья?
– Папина.
– Тухлая, что ли?
– Нет, – сказала она. – Я ее в капустные листья завернула. А теперь она сухая, больше не пахнет.
– Ладно, – сказал старик. – В дом с этим нельзя. Сиди здесь.
Она села на скамейку рядом с крыльцом, положила рядом с собой узелок.
Илья Ильич вынес ей бутерброд с маслом.
– Один живешь? – спросила девушка.
– Ешь.
Часа через два он разбудил ее – она спала сидя – и сказал, что баня готова.
В предбаннике девушка скинула с себя мешок – под ним ничего не было, положила узелок в углу и шагнула в парную. Старик велел ей подойти к окну, чтобы ее можно было хорошо разглядеть. Она встала у маленького окна. Невысокая, стриженная наголо, с маленькой грудью, сильными ногами, широкими бедрами, на спине перекрещивающиеся шрамы, на ягодице след от ожога.
– Как тебя зовут?
– Лона, – сказала она. – Илона.
Старик фыркнул.
– Мойся. Потом обедать будем.
После бани Илья Ильич выдал девушке сандалии, ситцевое платье и расческу. А узелок с головой отца велел отнести в подпол, на ледник.
За стол сели, когда солнце стало клониться к закату.
Старик разлил по граненым стаканам самогон.
– Со знакомством, – сказал он.
Она кивнула, выпила самогон и набросилась на еду.
Когда девушка насытилась, старик спросил, откуда она и чьих будет.
– С юга, – сказала она. – Папа был механиком, мама фельдшером. Их убили. Я одна осталась, жила там, пока было можно, потом ушла.
– Пешком?
– И на попутках.
– Кто убил? Свои? Черные?
