кипучего омута, такого соблазнительного и обольстительного зла...
Я помню, как он – юный шестнадцатилетний мальчик – впервые поцеловал мне руку. Его губы еще не коснулись запястья, только дыхание затеплилось на коже – в глазах моих сделалось темно, голова закружилась. Я предвкушала, как он станет целовать руку мою, и радовалась тому, что это происходит, и мне хотелось, чтобы все это длилось вечно.
Сколько успела я придумать в ту секунду! Ах, если бы Мишель был богатым[12], и тетка согласилась бы выдать меня за него, и стал бы он моим мужем, и целовал меня страстно... И даже – стыд-то какой – сделалась я в мыслях дворовой девушкой, которой приказано отдаться юноше для науки любовной, и можно мне поэтому чувствовать не только нежные губы на запястье, можно обнять всего Мишеля, раскалившего любовным жаром тонкое полотно белой своей сорочки...
– Извините, – прошептал он, отрываясь от руки моей. – Не должно мне было делать всего этого: целовать вас, писать стихи.
– Не должно, – тихо вымолвила я пересохшими отчего-то губами. – А стихи ваши... Надеюсь, вы понимаете, они еще недостаточно хороши. Вам следует больше работать. И вот тогда, когда вы сделаетесь настоящим поэтом, я буду гордиться, что именно мне первой вы посвящали свои строки.
– А сейчас, – его лицо вспыхнуло досадой. – Сейчас вы что, еще не гордитесь мною?
– Нет, Мишель. Разумеется, нет! Иначе напоминала бы я смешную мамашу, которая даже в бессмысленном лепете своего дитяти угадывает поэзию.
– Вам непременно нужно подчеркнуть, что я дитя, да, непременно?! Что за странное удовольствие вы всегда находите в этом?!
Взбешенный, он убежал из беседки.
Я старше его на два года.
Но если бы только это дитя на самом деле знало, как смущает меня его горячий взор...
Чтобы не быть влюбленной, сделалась я жестокой с ним.
Да, отказывая ему в танце, я всегда говорила, кто станет моим кавалером.
Да, мы с Сашей Верещагиной вечно подшучивали над Мишелем.
Хорошо запомнились мне все наши проказы. Потому что, как бы жестока я не была с моим милым, я любила его.
А Мишель...То ли от любви ко мне, то ли по природной склонности своей, он был не очень хорошим гастрономом, никогда не мог разобрать, что кушает – дичь ли, барашка, говядину или же свинину. Сам он, разумеется, уверял, что это не более, чем наши выдумки. И тогда мы с Сашей подговорили кухарку испечь булочек с опилками. Съездили все (я, Сашенька и сам Лермонтов) на верховую прогулку, всласть поносились по полям на резвых лошадках. А, вернувшись, попросили скорее чаю. Мишель одну булочку с опилками, нежно глядя мне в глаза, скушал. Потом – принялся за вторую. Когда взял третью, я уж не выдержала, созналась. Хотя Сашенька и показывала мне знаками, чтобы я этого не делала. Неделю Мишель дулся на меня, лишь потом простил. Вручив, правда, перед этим, препакостнейшие стихи о том, что природа весной молодеет, а мне уж не суждено молодеть, и исчезнет алый румянец
У Елизаветы Арсеньевой было немногим более шестисот душ крепостных. Любопытно, что альтер-эго поэта Печорин в «Княгине Лиговской» владеет тремя тысячами крестьян. Уровень жизни семьи поэта не позволял тогда рассматривать Михаила Юрьевича как выгодного жениха.
