pe="note">[1] от 6 мая 1891 года, телеграмма агентства Рейтер[2] в английской прессе от 7 мая и, наконец, недавние письма, о которых упомянуто выше. Из этих писем первое и второе чрезвычайно сокращены, а последнее – как я сейчас докажу – искажает подлинные факты. Моя обязанность поведать наконец миру о том, что действительно произошло между профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.
Читатель, может быть, помнит, что сразу после моей женитьбы очень близкие отношения, существовавшие между мной и Холмсом, несколько изменились. Я занялся частной врачебной практикой. Он продолжал время от времени заходить ко мне, когда нуждался в спутнике для своих расследований, но это случалось все реже и реже, а в 1890 году я написал только три отчета о его приключениях.
Зимой этого года и в начале весны 1891-го газеты писали о том, что Холмс приглашен французским правительством по чрезвычайно важному делу, и из полученных от него двух писем – из Нарбонна и Нима – я заключил, что, по-видимому, его пребывание во Франции сильно затянется. Поэтому я был несколько удивлен, когда вечером 24 апреля он внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что он еще более бледен и худ, чем обычно.
– Да, я порядком истощил свои силы, – сказал он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на слова. – В последнее время мне приходилось трудновато… Что, если я закрою ставни?
Комната была освещена только настольной лампой, при которой я обычно читал. Осторожно двигаясь вдоль стены, Холмс обошел всю комнату, захлопывая ставни и тщательно замыкая их засовами.
– Вы чего-нибудь боитесь? – спросил я.
– Да, боюсь.
– Чего же?
– Духового ружья[3].
– Дорогой мой Холмс, что вы хотите этим сказать?
– Мне кажется, Уотсон, вы достаточно хорошо меня знаете, и вам известно, что я не робкого десятка. Однако не считаться с угрожающей тебе опасностью – это скорее глупость, чем храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.
Он закурил папиросу, и, казалось, табачный дым благотворно подействовал на него.
– Во-первых, я должен извиниться за свой поздний визит, – сказал он. – И, кроме того, мне придется попросить у вас позволения совершить второй бесцеремонный поступок – перелезть через заднюю стенку вашего сада, ибо я намерен уйти от вас именно таким путем.
– Но что все это значит? – спросил я.
Он протянул руку ближе к лампе, и я увидел, что суставы двух его пальцев изранены и в крови.
– Как видите, это не совсем пустяки, – сказал он с улыбкой. – Пожалуй, этак можно потерять и всю руку. А где миссис Уотсон? Дома?
– Нет, она уехала погостить к знакомым.
– Ага! Так, значит, вы один?
– Совершенно один.
– Если так, мне легче будет предложить вам поехать со мной на недельку на континент.
– Куда именно?
– Куда угодно. Мне решительно все равно.
Все это показалось мне как нельзя более странным. Холмс не имел обыкновения праздно проводить время, и что-то в его бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела нервном напряжении. Он заметил недоумение в моем взгляде и, опершись локтями о колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне положение дел.
– Вы, я думаю, ничего не слышали о профессоре Мориарти? – спросил он.
– Нет.
– Гениально и непостижимо. Человек опутал своими сетями весь Лондон, и никто даже не слышал о нем. Это-то и поднимает его на недосягаемую высоту в уголовном мире. Уверяю вас, Уотсон, что, если бы мне удалось победить этого человека, если бы я мог избавить от него общество, это было бы венцом моей деятельности, я считал бы свою карьеру законченной и готов был бы перейти к более спокойным занятиям. Между нами говоря, Уотсон, последние два дела, давшие мне возможность оказать кое-какие услуги королевскому дому Скандинавии и Республике Франция, предоставили мне средства вести образ жизни, более соответствующий моим наклонностям, и всецело заняться опытами в области химии. Но я еще не могу отдыхать, я не могу спокойно сидеть в своем кресле, пока такой человек, как профессор Мориарти, свободно разгуливает по улицам Лондона.
– Что же он сделал?
– О, у него необычная биография! Он происходит из хорошей семьи, получил блестящее образование и от природы наделен феноменальными математическими способностями. Когда ему исполнилось двадцать один год, он написал трактат о биноме Ньютона[4], завоевавший ему европейскую известность. После этого он получил кафедру математики в одном из наших провинциальных университетов, и, по всей вероятности, его ожидала блестящая будущность.
