тянулась стена имперского гарнизона. Из-за её высокого гребня к небу пробивался дым. Справа, намного ближе, располагалось хаотическое скопление кожаных шатров, коней, верблюдов и повозок – лагерь торговцев, которые недавно прибыли из Сиалк-одана.
Поплотнее запахнув полы телабы, Дукер повернул направо. Ливень был достаточно сильным, чтобы скрыть звук его шагов от собак, когда историк вошёл в узкий глинистый проход между шатрами. На распутье Дукер задержался. Напротив стоял большой, поблёскивавший медью шатёр, стенки которого украшала россыпь нарисованных краской символов. Из-под входного полога струйкой сочился дым. Историк двинулся через перекрёсток и задержался лишь на миг, прежде чем откинуть полог и войти.
Рёв голосов на волнах горячего, мокрого от пара воздуха обрушился на Дукера, когда он остановился, чтобы стряхнуть воду с балахона. Со всех сторон кричали, ругались, смеялись, запах дурханга, благовоний, жареного мяса, кислого вина и сладкого эля окутал Дукера, пока тот оглядывался по сторонам. Слева весело звенели, падая в горшок между несколькими игроками, монетки; прямо перед ним через толпу ловко пробирался тапу, сжимая в каждой руке по вертелу с жареным мясом и фруктами. Дукер вскинул руку, чтобы привлечь внимание разносчика.
– Козлятина, клянусь! – подходя, воскликнул тапу на прибрежном дебральском диалекте. – Козлятина, не собачатина, досий! Понюхай сам, и всего-то обрезник за такие яства! Разве столько с тебя возьмут в Досин-Пали?
Дукер родился на равнинах Дал-Хона, и его тёмная кожа была того же оттенка, что и у местных дебралов; он носил морскую телабу торговца из островного города Досин-Пали и говорил на тамошнем наречии без малейшего акцента. Услышав похвальбу тапу, Дукер ухмыльнулся.
– За собачатину возьмут, тапухарал. – Он вытащил два местных полумесяца – примерно равных «обрезнику» имперской серебряной джакаты. – И если ты воображаешь, что мезланы легко расстаются с серебром у нас на острове, ты – глупец или того хуже!
Тапу занервничал, сбросил с вертела кусок сочного мяса и два янтарных плода, а затем завернул их в листья.
– Берегись мезланских шпионов, досий, – пробормотал он. – Слова можно исказить.
– Слова – единственное их оружие, – презрительно бросил Дукер принимая еду. – Правду говорят, что покрытый шрамами варвар теперь командует армией Мезла?
– Человек с лицом демона, досий! – Тапу покачал головой. – Даже сами мезланы его боятся. – Спрятав полумесяцы, он двинулся дальше, воздев над головой вертелы. – Козлятина! Не собачатина!
Дукер опёрся спиной на распорку шатра и, глядя на толпу, начал есть – жадно и неаккуратно, как было тут принято. «Всякая твоя трапеза – последняя», – гласила житейская философия Семи Городов. Когда жир потёк по подбородку, историк бросил на грязный пол листья и коснулся испачканными пальцами лба в ритуальном (а теперь запрещённом) жесте благодарности Фалах’ду, чьи кости теперь
