пассажирами пойдешь!
Эта угроза подействовала. Свет погас.
– Вот так-то. – Командир сплюнул кожурой от семечек и обошел фургон сзади. Солдаты в это время торопливо открывали двери.
Офицер заглянул внутрь, посветил фонариком, оглядел людей, сидящих внутри. В него, словно призраки, из полумрака вперились испуганными глазами несколько доходяг, которых то ли выдернули прямо из теплой супружеской постели, то ли долго пытали – настолько они были нелепы в этом холодном и величественном ноябрьском лесу.
– Так, троцкисты-утописты, выгружайся по одному.
В фургоне находилось человек восемь – десять. Одни мужчины. И никто из них не сдвинулся с места.
– Кому особое приглашение требуется, говори, не стесняйся, рассмотрим, – предложил офицер, продолжая грызть семечки. – Можно и под ручки взять, мы не гордые.
Доходяги в фургоне зашевелились, но никто, очевидно, не хотел спрыгивать на землю первым.
Офицер не выдержал:
– Так! По одному из машины – бегом!!!
Для убедительности он вынул из кобуры наган. Как ни странно, этот аргумент сработал. Люди стали спрыгивать на землю.
– Молодцы, – заключил чекист, успокаиваясь. – А то, понимашь, как девушки на выданье…
Через пару минут все невольные пассажиры автозака стояли на мерзлой земле, кутаясь в свои рубища. Среди них были двое стариков лет семидесяти, трое мужчин помладше вполне интеллигентного вида, а остальные смахивали на простых совет–ских работяг. Таковыми они, собственно, и являлись, и этот факт буквально задел за живое большого начальника расстрельной бригады.
– Ну, с этими-то понятно, – кивнул он на интеллигентов, – а вы-то, гегемоны сраные, каким чертом здесь оказались?
Диалог явно не клеился. Мужчины молча смотрели на землю, и на их лицах, освещаемых теперь фонарем чекиста, даже слабые отблески надежды уже не прочитывались. Они прошли все семь кругов ада, прежде чем попасть сюда, на заброшенный золотой прииск, и пути обратно уже не было.
– Руки за спину, – приказал офицер, – повернулись направо. Грищук, командуй дальше.
Под прицелом десятка винтовок и под зычные команды мелкого суетливого лейтенантика колонна обреченных направилась к краю оврага.
Командир смотрел в спины людей с презрением. Причем презирал он их не за измену Родине, которую должен был любить всем сердцем (где-то в подземельях души он такую Родину видел в гробу, в белых сапожках с бахромой), а за то, что вынужден мерз–нуть ночью здесь, на далекой окраине, и слушать предсмертные стоны этих кретинов, оказавшихся не в том месте и не в то время.
Сам он никогда не стрелял и наган вынимал из кобуры только для острастки. Он понимал, что кому-нибудь из его подчиненных однажды придет в голову сообщить об этом куда следует, и тогда в один прекрасный день (скорее, ночь) он сам может встать на краю оврага с руками за спиной. Наверно, так и случится рано или поздно. Но, черт возьми, он не мог поднять пистолет! Стрелять ночью в лесу в затылок безоружному и бог знает в чем обвиненному человеку, который еще вчера, может быть, ходил по одной улице с тобой и плевал на ту же мостовую, – это вам не фашистские эшелоны под откос пускать. Это какая-то абсолютная и необъяснимая глупость, дурацкий сон на похмельную голову!
Поэтому единственное, что он мог себе позволить в предложенных обстоятельствах, – это лениво грызть семечки и молоть языком, прикидываясь потомственным истребителем космополитов. Авось проканает.
Подбежал лейтенант Грищук.
– Приговор зачитывать? – спросил он, пританцовывая и перетирая замерзшие ладони.
– Ты знаешь их приговор?
– Ну… кхм, нет.
– Тогда какого лешего?! Иди и работай!
Когда непонятливый лейтенантик, все так же припрыгивая, отошел к остальным, офицер достал папиросу и закурил. Быстрей бы все это закончилось, подумал он, поднимая воротник куртки. Чертов лес, чертова осень, чертова работа! Особенно гадостный привкус во рту вызывал этот тупой белобрысый юноша, суетившийся так, словно сдает экзамен на разряд в слесарной мастерской в присутствии своих старших товарищей. Сейчас он, чуть не повизгивая от удовольствия, расставляет людей на краю оврага, а минуты через две-три, вальяжно отойдя на несколько шагов, оглядит композицию, словно художник-пейзажист, взмахнет рукой и насладится процессом, как будто бабе своей засадит. Вот же гнида!
Мысленно желая, чтобы все скорее закончилось, офицер, вероятно, имел в виду не только эту конкретную партию бедолаг – он думал о чем-то большем…
– Стоять, сука, стрелять буду!!! – разрезал вдруг тишину ночного леса чей-то вопль. Офицер вздрогнул, выронив изо рта папироску.
Один
