совершенно не веря в реальность происходящего. Девушка неуклюже, придерживая левой рукой живот, попыталась встать, но тут же была вновь опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. Со всего размаха он ударил по нему ногой, отбросив метров на двадцать вдоль по улице, и, указывая пальцем на вертящийся бидончик, – злобно рявкнул:
– Фас, жидовка, фас!
Только теперь чувство абсолютной беспомощности противостоять совершаемому над ней насилию охватило ее, а осознание неспособности повлиять на безразличие толпы довело ее до полного отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы и ее слабость не вызвала почти ни у кого обыкновенного человеческого сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.
Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль, казавшейся равнодушной, толпы.
– Эх, попалась бы она мне в другом месте… А то, на улице как-то несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, сказал он.
Наконец, отстояв очередь и получив свое молоко, мы с Генкой свернули на бывшую Большую Бердичевскую, переименованную немцами в честь их фюрера, и направились к нему домой, мысленно представляя себе горячие оладушки бабы Гали. По дороге, у палатки, где до войны торговали живой рыбой из бочки, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Она осторожно, чтобы не пролить, переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.
«Хоть одна добрая женщина нашлась», – подумал я, и мне стало немного стыдно, что я сам так не поступил. Но они были уже далеко, а мы почти вышли на центральную площадь.
Было еще довольно рано, может быть около семи, и на площади было совсем безлюдно. Только два полицая скучали неподалеку, не зная чем себя занять и к кому придраться.
– Эй, малые! А ну, давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая нас к себе.
Я знал его. Известный в нашем районе молодой головотяп, вечно задиравший всех, кто слабее его. Он постоянно околачивался у нашей школы, сшибая мелочь у малышни и отвешивая без разбора тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла его от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. А его постоянно презрительно поднятая верхняя губа, обнажала гнилые, редкие зубы. Казалось, сразу две спички могли бы уместиться между его зубов. Хотя, может и одна. Второму полицаю было лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было бы и не узнать.
– Что
