комнатуха, дворницкая. В каморке железная, как в общежитии, кровать, дореволюционная, с махровыми лепестками облупляющейся краски, тумбочка, стол о трех ногах, прибитый прямо через столешницу к стене невероятной величины гвоздем. Над металлическими штырями вешалки – полиэтиленовый, серый от старости и пыли, пожамканый балдахин, типа, шкаф.
Общая кухня, душ. «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Все удобства, короче. Хоть телок води, хоть борщ вари – никто не мешает. Девчонок Рома любит, они его – взаимно. Можно с лекции свинтить, быстренько трахнуться и не опоздать на мастерскую. Очень кайфово. Если б еще не работать.
Зимой-то что за печаль? Тропинки собачники вытопчут, бомжи греются по чердакам и подвалам, бутылок и мусора немного, прошел снежок, вот тебе и уборка. Зачем вообще дворники? Однако комендантша мыслит наперед, а наперед – весна и лето, когда вся окрестная шушера выползает на свежую травку. Из Румянцевского сада их гоняют – туристов много, а тут – приволье и лепота, несмотря на то что набережная в паре шагов.
Правда, в апреле Роминого оптимизма сильно убавилось. Как только солнце вылезло, как стал снег таять, так сад и расцвел! Битые бутылки сияют, окурки рябят, жестянки из-под пива и колы серебром и золотом светятся, драные полиэтиленовые пакеты тюльпанами шуршат, обрывки газет и журналов птицами летают…
«Герника». «Лебеди, отраженные в слонах». «Траурная игра».
Вот она, правда жизни: счастье легким не бывает. Сам собой вывелся закон: садовый мусор – субстанция перманентная, сколько ни паши – чисто не будет. И напрягаться не стоит. Крупняк собираем, мелочь игнорируем. Сама травой зарастет. Туристы посещают в саду два места: воронихинский подарок – резервную колонну, не понадобившуюся при строительстве «Казани», в просторечье – Ворону, да памятник барону Клодту. На них и сосредоточимся.
Героически преодолевая тошноту, Рома потащился к барону. Меж колонн греческого портика попутно выгреб коричневые двухлитровки из-под пива, смел в траву мокрые от ночной росы окурки, подавился их непереносимой острой вонью, громко рыгнул, запнулся о булыжник, чуть не растянувшись во весь рост, поднялся, уцепившись взглядом за недалекую прочную ограду и – очумел: прямо под окнами деканатского флигеля, наискось от гордо тоскующего барона происходил секс. То есть любовь. То есть соитие. По-простому говоря – там трахались.
Молодой парень в спущенных черных джинсах и пятнистой бейсболке деловито ерзал туда сюда, сверкая белоснежной задницей на весь сад и Третью линию. В доме Штрауса через дорогу ритмично, в такт, бликовали стекла. Лежащую снизу телку было не видать, только вольно откинутая на траву толстая неопрятно-синеватая ляжка.
Рома остолбенел, даже тошнота прошла. За полгода работы в саду, он, ясный перец, навидался тут всякого. И секса тоже. Но – ночью! Когда не столько видно, сколько слышно! А если и видно, то намеком. Как карандашный набросок. Пыхтенье – пунктиром, вздохи – точками, нечаянный стон сорвавшейся
