ло дремлющий мозг и подпитывало по-детски романтическое сердце. Возраст ангельский всему верит, на все надеется, все прощает и принимает, как свое.
Отец подолгу находился в морских рейсах, поэтому воспитанием моим занималась мама и старший брат Дима. Впрочем, усваивал и впитывал я больше то, что шло с добрым словом и интонациями любви. А это исходило больше от мамы.
Напетые ласковым голосом сказки преображали мой внутренний мир, будили воображение, воскрешали сны, которые впоследствии превращались в новые реальности. Я жил до семи-восьми лет в мире, в котором вымысел так тесно существовал рядом с реальностью, что хватало одного воображаемого толчка, чтобы окунуться в волшебство и раствориться в нем.
Одно мгновение – и я уже был не тихим задумчивым темноволосым Андрейкой из Калининграда, а одним из смелых и дерзких мальчишек таинственного средневекового города Гамельтона, откуда крысолов чарующими звуками волшебной дудочки уводил сначала крыс, а потом всех детей в страну, где царил праздник непослушания. Воображение наделяло эту страну сказочными персонажами. Одних я боялся, с другими дружил. В моем сказочном мире были прекрасные принцессы в образе рыжих ласковых кошек, королевы-оборотни, роскошные принцы, защитники рыцарской чести. Были благородные разбойники – подобие Робин Гуда. Не только свет был в моих сказках, но и силы тьмы, которые возглавляла главная крысиная королева, мама всех крыс, бабушка всех несчастий и болезней, огромная бурая Графиня, которая одним видом своим гипнотически воздействовала на меня, повергая в ужас, и сны обрывались кошмарами, а я просыпался в холодном поту.
Город, в котором я родился, нес в себе дух волшебства. Гротескные персонажи могли существовать только в настроении мрачного Кенигсберга с множеством устремленных в небо готических шпилей старинных кирх, аккуратных мощеных улочек и площадей, где по ночам собирались и плакали призраки ведьм, колдунов, еретиков-ученых, алхимиков разных мастей, которых во времена инквизиции предавали огню «к вящей славе Божьей». Их плач был обращен в прошлое, а носился над сегодняшним городом воющими балтийскими муссонными ветрами. Прошлое слышалось в ночных шорохах, которые могли распознать лишь дети. Временами старые кирхи, построенные не на фундаменте из камня, а только на горячей пламенной вере, взлетали к небесам, к которым были устремлены, и тогда в городе слышались стоны грешников, которых не обняло безземельное Небо.
Старая черная река П. дважды в год «вспухала» и отравляла миазмами горожан. Кто был мудрее, тот знал, что на Рождество и Пасху со дна пытаются встать истлевшие тела брошенных туда когда-то злодеев и разбойников, и выйти раньше времени на Суд Страха. И ведьм, которых проверяли не огнем костров, а бросанием их в воду. Если молоденькая рыжая красавица с зелеными глазами, на которую донес толстый бюргер-сосед, не тонула, значит, она объявлялась ведьмой, и ее сжигали на костре. Если тонула, тогда Церковь признавала за собой ошибку и молилась за душу праведницы, безвинно пострадавшей ради Христа и получившей на Небе венец святой мученицы. Бюргер-доносчик оставался неузнанным, потому что в инквизиторский ящичек для писем – «уста правды» – разрешалось бросать анонимки. Неузнанными оставались и причины, по которым донес: молоденькая гордая красавица отказала ему в любовных утехах – она, женщина с явными признаками ведьмы; слишком независимая, слишком красивая, с волосами цвета золотистой моркови и глазами, похожими на сверкающий малахит. Город был старинным для новых сказок, однако напитывал фантазии детей новыми волшебными историями.
Вход в мои сказки для других был открыт, но Дима всегда посмеивался надо мной, называя чудаком и мечтателем. И никогда не приходил в мои сказки. В них жили мои друзья по детскому садику, девочки, к которым я испытывал первые всполохи влюбленностей – наивное и чистое чувство, превращавшее рыженьких улыбчивых девчонок в принцесс. Почему-то золото всех сказок в первую очередь оказывалось не на коронах, а в цвете волос. Не знаю, почему это происходило. Возможно, потому, что почти все принцессы и королевы из сказок были с золотистыми кудрями. Возможно, по другим причинам. У мамы цвет волос был каштановый. Наша домашняя любимица-кошка Эльза была рыжая. И появилась она у нас в сказочно прекрасное время года – осенью, когда природа россыпями бросает золотые монетки тем, кто может их увидеть и собрать. Ангельский возраст. Всему верит, на все надеется. Я верил в то, что древние колдуны-алхимики могли переплавлять свинец в золото, а с осенних кленовых листьев можно собирать золотую пыльцу. Воображение позволяло мне быть богатым, но я ничего не хотел покупать на свое золото. Оно было драгоценно для меня тем, что пронизывало и связывало между собой многие реальности: цвет волос сказочных принцесс и реальных персонажей моих первых влюбленностей, мою дорогую Эльзу и чудесную осеннюю пору.
Иногда проникновение в сказку было так велико, что мои герои в ней начинали разговаривать, и я превращался одновременно в персонажа и в творца. Это волшебное слияние реального «я» и воображаемого впервые поразило меня в темном и мрачном подвале
