напрягал все усилия закончить все работы к предстоящей через две недели сдаче подрядов.
Торопиться нужно было для того, чтобы успеть провести и утвердить вариант до торгов и этим впоследствии избавиться от претензий подрядчиков на тему, что их подвели, что они понесли убытки вследствие уменьшения работ, и результатом таких претензий была бы неизбежная приплата подрядчикам казной 20 % сбереженной против подрядов суммы.
Дни в усиленной полевой работе, вечера за вычерчиванием планов и профилей, короткий отдых – в последнее время три-четыре часа в сутки – изнурили и утомили Кольцова и двух его товарищей. Особенно подался Стражинский. Он так похудел, что жена Кольцова говорила, что у Стражинского остались одни глаза. Стражинский за зиму нажил себе страшный ревматизм; в последнее время еще простудился, кашлял и производил крайне ненадежное впечатление. Несмотря на двадцать семь лет, волоса его заметно стали седеть. Его изящная, стройная фигура сгорбилась, красивое лицо осунулось, и только большие выразительные глаза выиграли, – они то зажигались лихорадочным, раздраженным огнем, то грустно-безнадежно смотрели на окружающих. Спокойный, воспитанный, он теперь едва сдерживал свое беспричинное раздражение.
– Вася, не мучь ты Стражинского, – говорила Кольцову в редкие минуты отдыха его жена, – право, по временам плакать хочется, глядя на него.
– Ну, что же делать, – отвечал Кольцов. – Мне назначено девять человек, из них прислали только двух, а остальных оставили пока при Управлении. Вот скоро кончим, тогда дам ему хоть на месяц отдых. Ведь и я и Татищев так же работаем.
– Ты и Татищев здоровые, а он совсем не вашего поля ягода.
– А я тут при чем, – возражал Кольцов. – Не вводить же казну в миллионные убытки оттого, что Стражинский не на своем месте. Вот скоро кончим, тогда…
И Кольцов опять убегал в контору. Там, в сырой, осенью только отделанной комнате, служившей прежде кладовой, занимались Стражинский, Татищев и Кольцов.
В сыром накуренном воздухе было угарно и тяжело. Стражинский работал молча, напряженно, не отрываясь. Только нервное подергиванье лица выдавало его раздражение.
Татищев работал свободно, без напряжения.
– Экое отвратительное помещение, – ворчал Татищев, водя рейсфедером по бумаге и беспрестанно отбрасывая шнурок пенсне.
– Да, гадость, – согласился Кольцов.
– Гораздо лучше было нанять дом Мурзина, – ворчал опять Татищев.
Немного погодя Татищев опять заговорил:
– Невозможный рейсфедер, линейки порядочной нет. Вот этим рейсфедером я уже второй миллион экономии дочерчиваю. Хоть бы рейсфедер новый.
– Невозможные инструменты! – вставил Стражинский.
– Хоть бы в пикет сыграть, – продолжал Татищев, помолчав.
– Некогда, некогда, – отвечал Кольцов. – Кончим вариант, тогда и будем играть, сколько хотите.
– Никогда мы его не кончим, – отвечал Татищев и вдруг весело, по-детски расхохотался.
– Вы чего? – поднял голову Кольцов. Татищев продолжал хохотать.
– Мне смешно…
И Татищев опять залился веселым, добродушным смехом.
Кольцов, привыкший к его беспричинному смеху, только рукой махнул, проговорив:
– Ну, завел!
– Что мы никогда не кончим, – докончил Татищев свою фразу и залился новым припадком смеха.
Кольцов и Стражинский не выдержали и тоже рассмеялись.
Татищев кончил наконец смеяться и снова принялся за рейсфедер.
Наступило молчание. Все погрузились в работу.
– А вы помните, Василий Яковлевич, ваше обещание? – начал опять Татищев.
– Какое? – спросил, не отрываясь, Кольцов. – В отпуск меня пустить.
– Да, пущу, – отвечал Кольцов. – Как в прошлом году?
– Ведь вы же знаете, что в прошлом году помешал вариант.
– То-то помешал, – самодовольно ответил Татищев. – А как вы еще какой-нибудь вариант выдумаете?
– Нет, уж это последний.
Татищев лукаво посмотрел на Стражинского.
– Да больше времени нет, да и работы скоро начнутся.
Татищев недоверчиво молчал. Стражинский опустил голову на руку и бесцельно уставился в стенку. Изможденное лицо его выражало страдание.
– Что, голова болит? – спросил Кольцов.
– Немножко, – ответил нехотя Стражинский.
– Вам, Станислав Антонович,
