ко мне и сказал тоном, каким отчитывают детей:
– Ты притворяешься, будто советуешься со мной, а на самом деле давно принял решение. Ты ведь хочешь попросить меня о другом, разве не так?
Я заерзал на стуле:
– Я хотел бы исповедаться.
– Сейчас?
– Сейчас.
Я наслаждался запахом ладана, ивовых прутьев, из которых были сплетены стулья, эхом наших голосов. Мы уже были в пространстве признания и искупления.
– Тогда пойдем.
– А нельзя нам остаться здесь?
Стефан удивленно повел бровями. Несмотря на свое добродушие, он так строго следовал традициям, что мог показаться ретроградом. Еще в то время, когда он преподавал нам богословие, он без конца упоминал об этой невидимой архитектуре, об этих точках опоры, ритуалах, которыми должен быть размечен наш путь. Однако сегодня он закрыл глаза, молитвенно сложил руки и стал читать «Отче наш». Я вторил ему. Затем он склонился ко мне и прошептал:
– Я тебя слушаю.
Я рассказал о Дуду, о том, что произошло в Рунжи, о лжи и мерзости, уже запятнавших мое расследование. Рассказал об африканских притонах, о желаниях, которые они во мне возбуждали. О Фокси, о гнусной действительности, воплощенной в ней, и о договоре, который я был вынужден с ней заключить. Упомянул я и о логике, согласно которой приходится закрывать глаза на одно зло, чтобы помешать совершиться другому – большему.
Я признался и в трусости по отношению к Люку – мне не хватило духу зайти к нему в больницу перед отъездом, а также в своем презрении к Лоре, к собственной матери, ко всем полицейским, с которыми я сегодня утром столкнулся в часовне.
Стефан слушал, закрыв глаза. Продолжая говорить, я осознал, что вновь совершаю грех. Мое раскаяние не было искренним: я наслаждался возможностью разделить бремя, обрести покой. Я испытывал радость, тогда как должен был каяться и нести наказание.
– Это все? – спросил он наконец.
– Разве этого мало?
– Ты делаешь свое дело, ведь так?
– Это не снимает с меня вины.
– Это могло бы быть предлогом, чтобы погрязнуть в грехе и безразличии. Мне кажется, ты далек от этого.
– Значит, я получил отпущение грехов? – Я щелкнул пальцами. – Вот так просто?
– Не иронизируй. Прочтем вместе молитву.
– Можно, я выберу?
– Это же не меню, мой мальчик. – Он улыбнулся. – Какую молитву ты хотел бы прочесть?
Я прошептал:
Моя жизнь – один миг, час преходящий,
Моя жизнь – день единый,
Что от меня ускользает.
– Тереза из Лизье?
Когда мы с Люком были подростками, мы презирали женщин, прославленных в истории христианства: святую Терезу Авильскую – истеричку; святую Терезу из Лизье – блаженную; Хильдегарду фон Бинген – ясновидящую… Но с возрастом я их открыл для себя заново, и они покорили меня. Как, например, Тереза из Лизье – своей свежестью. Ее невинность была воплощением
