ржественного отвала от Нижнего, как по-прежнему называют горьковчане свой город, плыл наш пароход «Память тов. Маркина» вниз. Я ехал до Куйбышева, который мне тоже нравилось называть по старому, Самарой, – повидать родных, побродить по родным местам, вспомнить в них себя и отдохнуть душой. Давно об этом думалось, мечталось, да всё как-то не мог собраться – московская беспорядочная и отвлекающая жизнь затягивала. И вот еду, наконец-то вырвался.
С утра набегавшись в городской сутолоке, по жаре, теперь, после обеда, я развалился в раскладном кресле у самого палубного ограждения и отдал себя спокойному беззаботному одиночеству среди нимало не интересующего меня пассажирства, успевшего в ресторане закрепить подъём первых впечатлений и отяжелённо расслабиться. Впрочем, уже пригляделся: никого мало-мальски вызывающего интерес – всё с детьми, да пожилой люд. Да и не хотелось никаких увлечений, ни ковыряющих моё свободное я разговоров, – здесь я предпочел уйти от всего этого, стать «человеком толпы». Правда, всё же заметил одну, по всему виду студенточку, – прогуливалась с объёмистым томом об искусстве в обнимку, названием на вид, рослая, чуть рыхловатая, хотя сложения недурного, – тип непременной участницы всяких диспутов, конференций, похоже, будущая учительница или даже «вед» каких-нибудь гуманитарных наук. Приближаясь, она делала скосы в мою сторону и с гордым, независимым видом дефилировала мимо…
А почему бы и в самом деле не пойти вздремнуть, раз так уж сморило? Но жаль было дня – казалось, стоит только забыться, как день сразу и пройдёт, словно сбежит. А всё новое в нём – с самого приезда в Горький ранним поездом – переживалось с такой редкой легкостью и радостью свободы, так было желанно, что не хотелось ничего прерывать.
На палубе было оживлённо – в каютах устроились, пообедали, теперь настрой на отдых: кто читает, кто прогуливается, иные стоят у перил палубного ограждения, смотрят на берега… Детский визг заставил меня оглянуться: два карапуза бегали друг за дружкой, а третий в стороне, ещё незнакомо, но приманенно глядел на них. Дети будто окликнули меня, чтобы я тут же увидел, как к этому третьему, смотревшему мальчугану тихонько подошла девушка, вернее девочка лет 13–14, в черном спортивном трико, в красной вязаной кофточке и с красным ободком в распущенных тёмными волнистыми прядями волосах. Она кротко и ласково взяла его за руку и увела с палубы.
Я тут же отвернулся к реке. Увиденное промелькнуло таким выразительным, неуловимо близким, ожалив, что я взволнованно замер, сберегательно хороня в себе это мгновение. Сразу впечатлился весь облик девочки: подростково-худенькая и ещё от природы какая-то утончённая, вся она дышала удивительной обособленностью, тихостью тянущегося на солнце стебля. Но особенно лицо её – необыкновенно: в общем-то, и не сказать – красивое, но поразительно какое-то интимно-болевое для всего моего склада чувствования, что даже родило во мне тревогу обречения. Слишком большая разница наших лет, впрочем, эту тревогу развеяла – школьница-то? Ну уж и шутканул ты, братец! И всё же смутная радостная заинтригованность не оставляла – напротив, стало и вокруг всё как-то по-новому означено, соотнесённо с присутствием здесь, на пароходе, этой девочки.
К чтению теперь вовсе не лежала душа. Захотелось просто поваляться в уединении и повитать в приятных своих воспоминаниях недавнего, планах на ближайшее, не утруждаясь их обдумыванием, а – как понесёт по произволу фантазии. Кроме того, оставаться на людях после этого видения… нет – в каюту!
Одноместная квадратная каютка 2-го класса опять, как и в первый раз, когда получив ключ, я открыл её, восхитила своей уютностью и уединённостью – чего мне ещё и желать! После палубы здесь было тихо и полутемно от задвинутых жалюзи – и душно. Я приотодвинул жалюзи (никакого дуновения – идём, видно, по ветру), зашторил щель и лёг на очень мягкий и широкий диван, раскинув руки. Избавление сошло на смежённые веки, на всё тело, пошевельнуться не хотелось.
Итак – эта девочка. Интересно, интересно! Надо бы ещё посмотреть, присмотреться. Да вечером, наверное, выйдет на палубу, хотя бы с малышом погулять… А детей много едет, шум, визг. И в вагоне было полно с детьми, окна не открыть… Вчера в Москве – переполнен вокзал, всё едут, едут куда-то. А на улицах Горького народу! – вспомнилось утреннее предвкушение поездки, озарённость чувством радужной лёгкости жизни обетованной, и в тон настроению – ликующий оркестр Поля Мориа из распахнутого окна, музыка солнечных бликов… И хотя ничем не отвлекаемо, вольно поплыли образы сегодняшней спешной прогулки по городу, какие-то они были всё же калейдоскопически пёстрые, обрывочные, и преломлялись, будто сквозь слюду виделись, приобретая смутную, полную обещаний значительность…
Я открыл глаза как-то вдруг, словно закрыл их только что, – и понял, что какое-то время спал. От устоявшейся духоты всё тело оглушило тяжёлой вялостью. По тону полумрака в каюте день заметно постарел. Сон разбил его на две части и та, сияющая, приподнято-деятельная часть дня отделилась слитком чудесных памятных моментов. Теперь день как будто и не тот же, и всё в нём будет уже другое; и плывем, наверное, где-то уж далеко от тех впечатлений. Что-то непоправимо,
