с большим уважением (к его нелегкому труду?), почти с любовью. Зачем такой персонаж понадобился автору, чем любопытен Афраний, помимо той роли, какую он исполняет в романе по воле автора, об этом разговор впереди. А пока всего лишь пара замечаний.
Подручный Понтия Пилата являет собой качественно иной тип героя, отличный от того, к какому принадлежат почти все значимые действующие лица «Мастера и Маргариты». И вот в каком аспекте. Он не говорит ничего лишнего, не болтает без повода, как это позволяют себе абсолютно все персонажи романа, а будучи о чем-либо спрошен, отвечает быстро, точно, по существу и только на поставленные вопросы. Поистине он – человек слова и дела, как бы ни двусмысленно это звучало с исторической точки зрения. Он профессионален и, похоже, некорыстолюбив – в отличие от прочих, но и, конечно, не бессребреник: если и берет деньги от Пилата, то исключительно как плату за свою работу. Да, он служит двуличному и лицемерному повелителю; да, он ради низких целей не гнушается низменных средств; но он тут вроде бы и ни при чем – работа такая. Сам по себе Афраний очень хорош, нехорошо его ремесло – само по себе.
Если говорить об эволюциях персонажей, воплотившегося из ершалаимских времен в некоторое свое подобие в московских эпизодах романа, соблазнительно было бы представить Афрания – идеального особиста – растворившимся в органах советской госбезопасности, и, мне думается, эта версия не так уж далека от истины. А «наушник и шпион» барон Майгель (советский Иуда) слишком ничтожен, чтобы считать его преемником «всевидящего ока» при Понтии Пилате.
Своеобразным действующим лицом романа является толпа, переходящая из одного пространственно-временного континуума и онтологически-мистического конгломерата в другой и третий. В ершалаимской массе, смущенной Иешуа, отличить его сторонников от противников невозможно («И прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого». )
Но, по-видимому, там имелись и те, и другие, и даже третьи. Я полагаю, новозаветный люд качественно разделился на: сочувствующих Га-Ноцри, но трусливых (группа Пилата); ненавистников Иешуа (группа Иуды); и беззаветно принявших его учение (группа Левия). Безусловно, вторых должно быть гораздо больше, однако падкий на кровавые зрелища народ почему-то расходится, когда Пилат объявляет о казни Иешуа Га-Ноцри. Можно подумать, наблюдать за мучительной смертью Вар-раввана добрым ершалаимцам было бы куда приятнее: «И толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому празднику пасхи». Или охлосу хотелось поглазеть на унижение и, возможно, падение Синедриона, возглавляемого Каифой, если бы Пилат не струсил и послал на крест мятежника и убийцу вместо полубезумного проповедника?
Впрочем, если связать воедино начала и концы романа, в этой толпе можно вычленить кое-кого еще. Когда Понтий
