надо держаться от них подальше. Звоню Яэли. Ее отец уже встал. Он против того, чтобы я шел к ней один. Он считает, что это безнравственно – посылать меня одного, когда он здесь. Он должен сам говорить с ней или, в крайнем случае, в моем присутствии.
Ну вот так. Отлично. Это финал. Я никуда не иду. Сворачиваю ко всем чертям это дело. Делайте все, что хотите. Теперь все будет нравственно. Кстати, а вообще-то вы знаете, что такое нравственность? Знаете? Это как гвоздь в чьем-то башмаке. В моем, кстати. Надо порвать все их бумаги и возвращаться в контору, там у меня достаточно своих дел. Я взбешен и хочу есть. Будь у меня под рукой собачьи консервы, я съел бы и их и начал лаять.
Я знал, каким образом я мог добиться от нее всего, чего хотел. Требовалось только закатить истерику. И я начал орать. Это тот язык, который они понимают. Истерика и вопль. Когда Аси был малышом, он бросался на пол и истошно кричал, молотил руками и ногами. До тех пор, пока все семейство на коленях не умоляло его о пощаде.
Я их знал. «Все хорошо, все хорошо. Не горячись… ты прав»… Она готова поговорить со своим отцом. Не исключено, что завтра она отправится туда сама. Это даже лучше. Если ты появишься там один… мы же знаем, какой ты заботливый…
Они знают.
На выходе из тюрьмы дежурный потребовал, чтобы я предъявил ему разрешение на выход. Покинуть это заведение труднее, чем попасть в него. Я потратил пятнадцать минут на то, чтобы разыскать клерка, владевшего необходимым штемпелем. Но тут же был перехвачен начальником тюрьмы, старым пронырливым педерастом, усвоившим иронический тон при разговорах с адвокатами. «Эй, парень! Что происходит? Почему мы не получаем здесь от вас никакой помощи? Вам, похоже, неинтересны наши проблемы. Кажется, что вы проглотили свои золотые языки, а, парень? Давай-ка пошли со мной. Я покажу тебе художества одного грабителя, который, надеюсь, обосновался здесь надолго. Я говорю тебе – это гений. Этот засранец изумителен, сам увидишь».
Отвертеться от него было нелегко.
А потом нужно было спуститься по склону горы к морю, миновав лес и вырулив на побережье неподалеку от нефтеперегонного завода. Моя машина – моя единственная помощница, моя любовь, моя надежная подруга и настоящее произведение искусства – пронесла меня в считанные минуты над землей, словно у нее были волшебные крылья. Мне нипочем были крутые повороты, серпантинами изрезавшие полгоры, наплевать мне было на вагонетки с гравием у меня над головой, что неслись по эстакаде до самого Акко, откуда рукой подать было до меловых утесов на границе с Ливаном, – прекрасная панорама, разворачивавшаяся передо мною. Это была Галилея, и она летела мне навстречу, наполняя легкие свежим весенним воздухом до того самого момента, когда колеса автомобиля пронесли меня мимо зубчатых стен бывшей рыцарской цитадели, где в случае остановки я мог бы получить бесплатный обед у моей матери, если бы хоть на минуту мог забыть о другой женщине.
Не Яэли…
Скажу положа руку на сердце – я не только никогда не изменял Яэли, но даже не помышлял об этом, но… в разных местах знал нескольких женщин, готовых
