е видать впереди… Вот и последняя почтовая станция – путь лежит в сторону, ни просьбы, ни угрозы, ни даже самые деньги не смягчают голенастого смотрителя, наотрез отказывавшегося дать в сторону лошадей. Просишь его – молчит, начнешь ворчать – молчит, – ну, просто пень, прости Господи!
А ничего-то не поделаешь: время дороже денег, говорит пословица, – его ничем не окупишь. Скрепив сердце и подобрав дорожное пальто, отправился я по деревне искать сотского с живейшим желанием развернуть перед его безграмотными глазами открытый лист – с неизбежными выражениями «все законные требования исполнять в точности и немедленно». Но, к довершению неисчислимых бед моих, и деревня-то попалась такая, что и сотского в ней нет… Хоть волком завой. Нужно вовсе не знать жмудина, чтобы питать хоть слабую надежду на его сговорчивость, в каком бы положении человек не находился, и потому понятно, что несмотря на все мои посулы, ни один крестьянин и думать не хотел подрядиться везти меня в такую погоду, да еще под вечер. А погода как назло расходилась так, что любо-дорого. Ветер ревел как бешеный и обдавал крупным дождем вперемежку со снегом; ложилась полная, непроглядная темь и нога вязла в клейкой грязи, заволакиваемой морозцем… Село словно вымерло, – хоть бы собака где-нибудь брехнула. Часа полтора шлепал я из избы в избу, расточая все свое красноречие, и едва нашлась одна более сговорчивая душа – в юбке, от которой я узнал, что на конце деревни живет бурлак (т. е. русский поселенец), у которого добрые кони и который может быть и повезет меня куда нужно. Надежда приободрила меня – еще сотня шагов по колено в грязи – и я добрался, наконец, до жилья единственного, может быть, в околодке оседлого русского человека.
Изба моего нового знакомца ни снаружи, ни внутри не представляла ничего особенного, но старик-хозяин не оправдал моих ожиданий: я думал встретить отставного солдата, а между тем, по приемам встречи, по фигуре и разговору, тотчас же угадал в нем бывшего дворового человека. На вид опытный глаз признал бы в нем шестидесятилетнего старика, но сухой старик сохранил удивительную бодрость, проявлявшуюся во всей его фигуре. Нужно было видеть, с каким проворством и ловкостью он стащил с меня измокшее платье и загрязненные сапоги, и побежал поставить самоварчик, предугадывая, что русскому человеку необходимо чайку хлебнуть, – чайку, которым можно распарить какую угодно невзгоду… Только теперь, в сухой избе, освободившись от мокрого платья, перед запылавшими дровами, без особенных доводов, я окончательно убедился, что на нынешнюю ночь пути мои отрезаны и волей-неволей придется ночевать. Не прошло и получаса, как старик притащил мои вещи к себе в избу и я беседовал с ним за горячим стаканом чая.
Хозяин мой, Никита Степанович Переходов, по рождению коренной русак, по профессии коновал, жил один-одинешенек: ни семьи, ни родных в этой стороне у него не было, единственными товарищами его одиночества была кургузая шавка под лавкой да сверчок за печкой…
– Как ты затесался, старик, в эту сторону? – расспрашивал я Никиту Степановича, – из какой губернии?
– Орловской, сударь…
– Вот и земляк выходишь, – говорил я, – как же попал-то сюда?.. Дивлюсь, право: переселили что ль, ай по своей охоте?
– По своей, сударь, охоте занес Господь, да вот, видно, уж и не вынесет на родную сторону… Долго рассказывать.
– А господский был, али казенный?
– Господский… Верно изволили слышать у нас в Орловской губернии Николая Петровича Д-ва, царство небесное?
– Как же не знать Николая Петровича?.. Он еще такую большую охоту держал, – подсказал я…
– Так, сударь, так, – засиял Никита, – я у Николая Петровича 22 года доезжачим был; я ему и Растерзая достал…
– Какого Растерзая?
– Борзой кобель так назывался… Кобель борзой… Что греха с ним было: не приведи Господи! Чуть он барина нашего в могилу не вогнал…
– Расскажи, пожалуйста, старик: что за кобель такой мудреный? – затрагивал я за слабую струнку, – расскажи, я и сам охотник, много слышал про Николая Петровича и его доезжачего Никиту, с радостью и тебя послушаю.
– Вот, сударь, я Никитой-то и прозываюсь. Никитка-вор, не было мне в вотчине другого прозвания, а Бог милостив, никогда не брал этого греха на душу. Давно это дело было, – начал Никита, – Николай Петрович только что из полка в ту пору приехал на свою вотчину. Мальчишкой я еще был, почитай лет 12 не больше. Как приехал барин, собрали нас со всех шести деревень недоростков и приставили к Николаю Петровичу. Тут он нам начал пробу делать, высматривать: на деревья заставлял лазить, верхом ездить, бегать что есть духу навыпередки, бороться; ночью к пруду, либо в лес посылал, в пустые избы запирал – значит удаль нашу пытал, а там – кого на дом отослал, кого на конюшню, кого на псарню, а я попал в горницы, к самому барину на посылки… Что, сударь, реву было, а я, помнится, ухом не повел: сшили мне зеленый казакин с желтыми кантами, стянули ремнем, помыли, постригли – глянул я ненароком в зеркало – сам себя не
