солнце, откуда-то наползли тяжёлые тучи и превратили вечер в ночь. К пристани корабль подошёл почти в полной темноте, так что юному флорентийцу захотелось скорее добраться до города, который приветливо мерцал огоньками совсем неподалёку.
Видя, что флорентиец смотрит на город, Лаче, уже освободившийся от обязанностей рулевого, тронул пассажира за плечо и указал на тёмный участок берега, где виднелся всего один огонёк, будто паривший в вышине:
– Там Соломонова башня, – многозначительно сказал корабельщик. – Правда, она крепостными стенами загорожена. Только верхнее окошко виднеется, но нам и этого довольно.
– Довольно одного окна? Почему? – не понял Джулиано.
– Говорят, верхнее окно как раз в его комнате, – пояснил Лаче.
– В его? – опять не понял флорентиец, но в ту же секунду догадался. – А! В комнате Дракулы? Это его окно?
– Говорят, – задумчиво повторил рулевой. – Вот мы сейчас стоим, смотрим, а он, может, так же смотрит на нас. Это ведь только берег сейчас тёмный, а вода вся серебрится, и судно на ней хорошо видно.
Ученику придворного живописца вдруг сделалось очень неуютно от мысли, что Дракула мог смотреть на корабль. Флорентиец скрестил указательный и средний пальцы на обеих руках. Этот знак предохранял от сглаза, но избавиться от беспокойства не помогал. «Всё это ерунда», – убеждал себя Джулиано, однако при мысли об обитателе башни пальцы скрестились почти сами собой.
Тем временем на пристань пришла ночная стража, но это были не солдаты из крепости, а горожане-добровольцы. В тёмное время суток этот дозор с ржавыми мечами и привязанными спереди вместо панцирей старыми щитами ходил по улицам, охраняя покой спящих жителей, что было довольно легко, ведь разбойников или, того хуже, вражеских воинов в Вышеграде не видели много лет.
При свете факелов городская стража осмотрела бумаги приезжих, но поняла лишь то, что принимает у себя чужестранцев, поэтому принялась беззастенчиво их разглядывать, особенно старика.
Юный флорентиец досадовал, видя такое назойливое внимание, но в то же время понимал, чем оно вызвано. Придворный живописец и впрямь выглядел интересно, ведь даже на вид ему было не менее семидесяти, а до такого возраста доживают не все. Спина у него горбилась, едва вынося груз годов. Шея казалась сплошным сплетением жил, натянутых, как изношенные струны, и вот-вот готовых порваться. Голова вечно клонилась влево, потому что он слышал только правым ухом. Седые пряди, свисавшие из-под берета, казались ошмётками пыльной паутины. Рот оброс поперечными морщинами, выдающими отсутствие зубов, и лишь взгляд казался молодым и ясным.
Старик не знал ни слова по-венгерски и тараторил по-своему, размахивая руками, а иногда даже топал ногами. Наверно, для стражи это смотрелось забавно. К тому же он порядком обносился. Чёрный кафтан выцвел. Болотно-зелёная шуба, отороченная беличьим мехом, облезла на рукавах. Башмаки стоптались.
