своими, народными, искренними торжества по поводу первого события, но вот в святости второго просто грешно сомневаться. Оккупация – это два с лишним года смертельно опасной, самоотверженной партизанской жизни в лесах, куда уходили целыми деревнями, это каждодневная кровавая, тяжкая работа войны, это армии погибших и угнанных в рабство, это сожженные села, разграбленная и загаженная безжалостными чужаками земля… Память о тех годах священна, но она не на поверхности, она в глубине, в сердце, потому что народ белорусский глубок, затаен, чужд публичных демонстраций, позы, экзальтации, и если говорит о страшном и героическом времени «до сих пор не остывшего грома», то – песней.
Белый аист летит, над белесым Полесьем летит.
Белорусский мотив в песне вереска, в песне ракит.
Все земля приняла – и заботу, и ласку, и пламя.
Полыхал над землей небосвод, как багровое знамя.
Молодость моя, Белоруссия,
Песня партизан, сосны да туман,
Песня партизан, алая заря,
Молодость моя, Белоруссия…
Впрочем, как бы там ни было, в Минске двойной праздник 3 июля был отмечен с размахом, обставлен в советским стиле и организован по советским шаблонам, дополненным некоторыми новейшими элементами, до которых в СССР не додумались. Вполне гражданский человек Александр Григорьевич Лукашенко облачился то ли в маршальский, то ли в генеральский мундир – абсолютно чужую для него одежду. Фуражка, которая, кажется, была президенту велика, съехала на одно ухо. Чувствовалось, что Лукашенко на взводе – в его речи проскальзывали надрывные милитаристские нотки. Выглядело это так, будто президент связывает белорусскую независимость с военной силой, с готовностью белорусской армии дать отпор врагам, и поэтому выглядело весьма странно для главы маленькой миролюбивой страны со спокойным мирным населением, на которую никто не собирался нападать. Он словно что-то кому-то упорно доказывал, поставив перед собой цель любой ценой победить в вечном и бесконечном споре. В довершение всего президент опустился на колени и пополз к белорусскому знамени…
Успев отвыкнуть в России от подобных зрелищ, мы просидели перед экраном до полудня. Можно было просидеть и дольше – праздник перетекал из одной фазы в другую, от одного действа к другому, ветеранов сменяла молодежь, ученых – животноводы, рабочих – офицеры. В праздничный день в машину времени, подобно вчерашним поезду и «мерседесу» превратился телевизор, переносивший нас то в советское прошлое, которое в парадной белорусской реконструкции отнюдь не выглядело ностальгически прекрасным, то в неведомое будущее, тревожащее военной формой президента.
Автобус, неспешно перемещавший нас в отстоящий на десяток километров город, к машинам времени не относился. Он, со всеми своими немногочисленными пассажирами и заботливой кондукторшей,
