сюда. Дом, сад, огород были, в основном, на ней. Сноха водила свой маленький огород внутри ее большого, наведываясь на три свои грядки. Брат-капитан в хозяйственных делах участвовал мало, его заботы были, как говорят в Одессе, «об выпить и закусить». Да и другие деревенские мужики, по словам Нины, крепко пили. Как можно было понять, отчасти потому, что пили всегда, питие давно вошло в привычку, в образ жизни, в сам способ существования. А кроме общей модели поведения у каждого были и свои личные причины.
Например, сын Нины никак не мог встроиться в постсоветскую жизнь – в городе задыхался в тесноте и духоте, в деревне же у него не получалось развернуться, найти дело, в которое вложишь все силы… Нина печалилась, но не списывала неприкаянность сына на политику власти, не винила начальство, хоть местное, хоть центральное. От политики она была очень далека, независимость ее страны была ей безразлична, не вызывала ни радости, ни огорчения, перспектива жить в союзном с Россией государстве либо в будущем Евразийском союзе с Россией и Казахстаном нисколько не волновала и ничуть не отталкивала. Нина плавно, без всяких раздумий, сомнений, потрясений переместилась из СССР в Республику Беларусь. Вернее, ее переместили, не спросив, «а разве плохо при Союзе-то было?» При этом ни против Горбачева, ни против Шушкевича, ни против Лукашенко она ничего не имела. Смиренно тянула лямку и, что редкость, совершенно не боялась государства в лице мелких местных чиновников, налоговиков и вообще кого бы то ни было, хоть самого президента.
Мне нравилось ходить в теткину деревню, привольно стоявшую на возвышенности. С трех сторон подступали к ней обработанные, ухоженные кукурузные поля. Неторопливо пробираясь по едва намеченной тропинке между здоровенькими веселыми стеблями, я чувствовал: эта белорусская земля – живая. Ее любят. Или, по крайней мере, уважают и ценят. Она – богатство, которым дорожат, и потому на этих полях не будут строить коттеджи, этим полям не дадут зарасти сорняками, как дали в Центральной России, где бывшие угодья при равнодушии и попустительстве вчерашних колхозников заполонил цепкий борщевник. Нет, белорусскую землю, принявшую «и заботу, и ласку, и пламя», будут возделывать и удобрять, орошать и осушать, на ней будут пасти стада, ей будут гордиться, о ней будут сочинять стихи и песни, с нее, наконец, будут жить.
Ухожены не только поля, ухожены леса, луга. Между оградой нашего санатория и Днепром лежит луг двухсотметровой ширины. К июлю он уже один раз скошен, на носу второй покос. Молоденький сосновый лесок на краю луга выглядит так, будто лесники, управляя ростом кудрявых красавиц, подрезали деревцам верхушки. Это, конечно, не так, никакой армии лесников не хватит, чтобы вытачивать фигуры белорусским соснам, но – удивительное дело! – сил не такого уж многочисленного народа хватает, чтобы не допустить на своей земле мерзости запустения. Земля просторна, «велика и обильна», как сказано в «Повести временных лет», и на ней, вопреки летописи, есть порядок.
На другом берегу Днепра
