ступив на эту дорогу, назад уже не вернутся. Кто сказал, что к хорошему привыкаешь? Привыкаешь к страшному!
Представьте дорогу, с которой нельзя свернуть. Один шаг – и всё, попался. И вроде бы рядом, в поле зрения – широкая трасса мейнстрима, на футуристических эстакадах не протолкнуться, выделенные под общественный транспорт полосы забиты маршрутными такси с вечно куда-то спешащими домохозяйками. По пешеходным дорожками, аки козлы, скачут фанаты фэнтези, среди которых встречаются изобретшие очередной велосипед постмодернисты. А ты идешь и идешь по своей тропе, словно в бреду, не в силах сойти, развернуться…
Жуть? Страшно?
Расскажите об этом Майку Гелприну – известному фантасту, однажды попробовавшему силы в хорроре, да так и оставшемуся с нами. Вот он, с несколькими подружками шествует (или шефствует?). Расскажите ему о том, что ужасы – низкий жанр. Или нет, лучше скажите это Дарье Бобылёвой, шагнувшей на кривую дорожку хоррора прямиком из «толстых» литературных журналов.
Скажите это им. Скажите это другим авторам, таким как Олег Кожин, Александр Матюхин, Максим Кабир, Игорь Кром, Елена Щетинина, Александр Подольский, Михаил Павлов.
Думаю, они с вами согласятся: и жуть, и страшно. Но это-то и хорошо!
Благодаря этим людям, равно как и многим другим (в частности, благодаря Владиславу Женевскому – вечная ему память), в том числе и читателям, которые, как известно, напрямую участвуют в составлении ежегодных сборников «Самая страшная книга», узкая тропинка русского хоррора прямо на глазах расширяется, и, глядишь, уже скоро ее покроют асфальтом и разделят на полосы, превратив в новую современную магистраль. И поедут по ней многотонные грузовики с романами, изящные персональные авто (чу! Первое такое уже промчалось, оставив за собой удивительно приятный «Запах») и семейные экипажи (семейки маньяков и ведьм вы уже видели).
Конечно, там по обочинам будут стоять указатели, а где-то и ограничения скорости («16+», «18+»). И предупреждения. Что-нибудь вроде:
«Здесь пугают. Пристегните ремни безопасности!»
Парфенов М. С
Снежки
Из бабушкиной спальни доносится хриплый бубнеж старого радиоприемника – будто кто-то говорит через прижатую ко рту варежку. В квартире холодно: света нет, газа нет, ничего нет. Алёша в это время на кухне – в шерстяных носках, спортивках поверх рейтуз, толстом свитере, с обмотанным вокруг шеи шарфом – стоит на шатком табурете, прижавшись носом к заледенелому, расписанному морозом стеклу. Смотрит на улицу. За окном, тремя этажами ниже, на заснеженной площадке играют дети.
У него мерзнут пальцы, воздух вырывается изо рта облачками пара. Алёша хотел бы найти свои варежки, сунуть ноги в меховые сапожки и выскочить из дому во двор, чтобы бесконечно долго, до одури играть в догонялы, кататься с горки, лепить снеговиков. Но ему нельзя – бабушка не разрешает. Вот уже неделю твердит, что там, снаружи, все заболели, что надо подождать, пока приедут врачи и военные и всех вылечат. А сама то и дело кашляет и схаркивает в грязный платок красное.
Все его друзья-приятели – во дворе. Вадик, Костя, Антоха, Эдик толстый. А еще там Наташа из соседнего подъезда и Катька с пятого этажа.
Прошлым летом Алёша все время гонялся за Катькой, плевал ей на сандалии, пока однажды ее подруга не бросила в него камень, разбив лоб до крови. Он тогда не разревелся только потому, что Наташа ему нравилась еще больше, чем Катька, и было бы ужасно стыдно распустить сопли у них на виду. Толстому, который сейчас стал уже совсем не толстый, Наташа тоже нравилась. Эдик сказал об этом месяц назад, по секрету. И вот эти двое, Наташа и толстый-нетолстый, – они там, во дворе, вместе с другими, а ему, Алёше, приходится сидеть дома и тосковать у окна.
Он следит за Наташей. Девочка стоит по колено в снегу на дальнем краю площадки, в розовой курточке. На плечах у нее иней. Раньше у Наташи были красивые вьющиеся волосы, а теперь торчат из-под шапки, как солома, и тоже покрыты инеем.
Она медленно нагибается, вытягивает руку и набирает в пригоршню коричневатый снег. Снег теперь весь такой – с коричневым оттенком, иногда со следами чего-то алого. И люди тоже такие – грязные, заиндевелые, с темными лицами и красными ртами, как будто устроили пирушку с клубничным вареньем, да забыли умыться после этого.
Алёша сам уже неделю не моется – нечем. Воду, которой бабушка набрала полную ванную, прежде чем отключили свет и тепло, разрешено только пить. Еще можно раз в сутки сливать воду кружкой в унитаз, чтобы убрать нечистоты. Мыться нельзя – «экомомия». Поэтому у Алёши что-нибудь где-нибудь постоянно зудит. А вот редкие прохожие на улице совсем не чешутся. Как и Наташа, как и другие дети. Они вообще нисколько не суетятся, никуда не спешат, все делают спокойно. Движения плавные, будто во сне.
Вот так же плавно, неторопливо Наташа выпрямляет спину, отводит назад кулачок с коричневым, точно из шоколада слепленным,
