где ревели застоявшиеся волы.
Ночевали за лесом, на распутье двух дорог. Первая – хорошо укатанная, наезженная – убегала к горизонту. Там виднелись купы невысоких дерев, там плескался в широком русле батюшка-Днепр. Вторая змеёй уползала в колеблемые ветром травы, пряталась, терялась в бескрайней дали. Эта дорога вела в степи, в сторону от православных твердынь, туда, где кочуют несметные стада половецких орд.
На ночлег Тат, как обычно, устроилась неподалёку от Твердяты. В тот вечер, когда они вышли из страшного леса в бескрайнюю степь и стали лагерем на опушке, она одобрительно кивала головой, наблюдая, как погонщики ставят в полукруг телеги и повозки, как выставляют ночные дозоры. Долго ссорились водители каравана, судили-рядили по-всякому. Дорога через степь трудна, не наезжена. Народ в степи разный болтается. Что там лесная чаша с её вшивыми дикарями! Налетит половецкая конница – не отобьёшься! Каменюка с воеводой Брячиславичем не на шутку сцепились, спорили, мало что не разодрались. Каменюка советовал кочевать на восход, на манер степняков. Дорофей Брячиславич хотел непременно стать под стенами Переславля, ждать князя Владимира там. Советовал Демьяну нанять суда и наперекор всему идти к Понту по Днепру. Наконец совокупно порешили двигаться вдоль Днепра, к Переславлю, а там поступить, как Бог решит.
За полночь усталый Твердята забрался в свою палатку. В просвете между раздвинутыми краями полога он видел Тат. Она сидела у чахлого костерка, бдительно надзирая за небольшим, почерневшим от копоти казаном, медленно помешивала сухим прутиком варево. Движения её были скупы и тщательно выверены, на строгом лице лежала печать покоя. Сучья в костре потрескивали. Где-то совсем рядом, под ближайшей телегой, кряхтел и ворочался лесник Сила. Напротив Тат, по другую сторону костра, постанывал Апполинарий Миронег. Твердята дремал, прислушиваясь к речам княжеского родича.
– Какая ты красивая, красивая, – шептал он. – Любуюсь твоим лицом и станом. Очарован, покорен твоей красой! Что за сноровка, что за отвага и ещё: главное твое достоинство…
Миронег приподнялся на локте, протянул костистую руку, пытаясь ухватить Тат за край одежды, но та ускользала.
– …ты молчалива, о дочь бескрайних степей!
– Мать родила меня в лесу, на берегу той речки, которую христиане называют Сулой, – ответила Тат. – И я знаю много слов христианской речи. И одно из этих слов – твое название, Аппо. Трудное слово. Плохое.
– О, да! – Миронег лег на спину, сложил руки на груди. Гримасу на его лице можно было бы назвать улыбкой, если б раны на лице, всё ещё причинявшие сильное беспокойство, не мешали ему улыбаться.
– Добродетель! – проговорил он, наконец.
– Словоблудие, – эхом отозвалась половчанка. – Ступай себе, неотвязный. Оставь. Засни! Не хочу тебя!
Закончив варить зелье, она окунула в казан кусок чистого полотна. Тат протирала раны и ссадины на голове и теле Миронега, тихо нашёптывая слова. Язык казался Твердяте незнакомым. Он долго прислушивался,
