хорошо мы поняли друг друга. А у меня особое задание. Сами понимаете – конфиденциальное положение. С вашего позволения, я сниму, – сказал он, и, отстегнув погоны, сунул их в карман галифе. – Так, где там ваш э-э-э… чай с… этим как его там?
В дверь постучали. Махно замер.
– Войдите! – певучим грудным голосом сказала хозяйка купе.
Распахнулась дверь, и на пороге показался проводник с подносом.
– Мадам, ваш заказ. Приятного чаепития.
– Через пять минут повторите, – вслед ему сказала она.
– Будет исполнено.
В Екатеринославе, выходя из вагона, в тамбуре асессорша поцеловала Нестора Ивановича в щёку и шепнула:
– А вы озорник. А вон и мой муж, коллежский асессор. Он еще в прошлом году должен был получить надворного советника. Но задержали производство. Хотите, я представлю вас?
– Я думаю, не надо.
– Ну, тогда прощайте.
Не выходя из тамбура, Махно легко и сдержанно махнул ей ладошкой.
На станции Зализничная Махно вышел из поезда. Неподалёку от маленького вокзального здания увидел двойкой запряжённый просторный шарабан и стоявшую возле него группу мужчин. Он остановился и всмотрелся. Те тоже расступились и откровенно оглядывали его.
– Он, – произнёс один из них.
– Точно он, – поддержал его другой.
– Почти не изменился, – продолжил третий.
– Мужчина! Мы ждём человека, смахивающего на известного нам Нестора, сына Ивана, из рода Махно. Если бы вы были одним из этих трёх, то мы могли бы вас подбросить до Гуляй-Поля, – сказал один из них, направляясь к нему, и Нестор узнал Зиньковского.
– Лёвка, ты? Лёвка! Витька! Петька! Савка! Брательники! – крикнул Нестор Иванович, узнав своих приятелей детства и юности.
Они бросились к нему навстречу и принялись тискать его. Подняли и усадили в экипаж.
– Н-н-н-но-о-о! – крикнул Лепетченко и стегнул коней.
– Ну, вы молодцы. С таким шиком разъезжаете. Стоп. А где мой рюкзачок? Где мой вещмешок? Сто-о-ой! Черти!
– Где его мешок!
– Нету никакого мешка. Да чёрт с ними с бутырскими пожитками.
– Нет! Давай назад! Там Настин портрет и письма её. Она же мне восемь лет писала.
– Петро! Возвращаемся на вокзал, саквояж забыли с полосатой пижамой и эпистолярным наследием в виде тюремных элегий!
На полном скаку экипаж влетел опять на пыльную привокзальную площадь. Тюремный вещмешок маленькой кочкой возвышался над ней. Пётр Лепетченко трижды объехал его. Наконец, Лёва Зиньковский изловчился и, не вылезая из экипажа, ухватил мешок, подбросил его и, вновь поймав, спросил:
– Бомбы московской там нет?
– Да, кроме Настиных писем и ее портрета – больше ничего.
– А чего ж тяжел мешочек?
– Сам не знаю, – ответил Махно и, развязав мешок, извлёк из него тяжёлую металлическую коробку.
– Что
