льше нет у Маши на всём белом свете, никому не нужна она. Знал и всё равно убил бабушку, единственного родного человека, самую любимую, самую добрую, самую волшебную и тёплую.
Маша не плакала на похоронах. Её, как будто, зажали в тиски. Она, словно
каменная, просидела у окна весь день, а когда сердобольные соседки, что помогли справить поминки предложили ей кусок пирога, её вырвало. Она накричала на всех и выгнала из дома. Потом неделю лежала в своей крохотной комнатке, на узкой кровати и всё выла, и выла, как раненый зверь.
Сергей Павлович на те похороны и не собирался, но соседка укорила его в бездушии, и он, нехотя, скрипя сердце, вышел на улицу
– Ты ж знашь, Палыч. Всей деревни и осталось- три двора. Гроб нести некому. Срамота.
– Ладно, не гунди, приду
– Кто там на поминках-то готовит? Захаровну позвали? Пироги она знатные печёт.
– А как же, позвали и с села вон Люба приедет щи готовить.
– Цыц ты, сказал же, приду. Я слов на ветер не бросаю.
Он с тремя мужиками, не из местных, нанятых в селе с остервенением копал промёрзшую за зиму кладбищенскую землю. Потом, с теми же мужиками они опускали гроб в яму и закапывали тоже они. Так что после трудов все вчетвером рассчитывали хорошо посидеть, выпить и закусить на поминках. Так и вышло, в деревне хоть и три двора, а люди порядок чтят. Щи были отменными, водка ледяной, пироги ради поста с капустой и рыбой таяли во рту.
Разгорячённые водкой и сытной едой мужики уже забыли, что за повод собрал их в этом доме и шумели и ругались, как на сельском рынке, не стесняясь по привычке суетящихся вокруг баб.
– Куришь?
– Бросил, Палыч, дохтур-эскулап, мать его, не велит. Коньки говорит отброшу
– Ну, я тогда в окошко что ли.
– Давай брат, ага.
Сергей Павлович поднялся, чтобы подойти к окну и только теперь заметил застывшую фигурку Маши. Она сидела спиной ко всем, уставившись невидящим взглядом в запотевшее окошко. Светлые волосы прикрытые только на макушке чёрным платком, тоненькая и безжизненная рука, длинные пальцы, острые коленки. Он только теперь, словно в первый раз увидел её. Скомкал в ладони не закуренную сигарету, чертыхнулся и шагнул из дома в сумрак и промозглость мартовской ночи.
Спал в ту ночь Сергей Павлович плохо. Несколько раз за ночь просыпался в холодном поту. Жажда его мучила, и он вставал с постели и жадно пил прямо из чайника ледяную воду. Не спалось ему и на другой день, всё не шла из ума Маша- её застывший, леденящий душу взгляд, слабые руки, белые, гладкие, длинные волосы, тонкая фигурка. Он знал, что она в школе ещё, то ли выпускной класс, то ли предпоследний. Девчонка совсем, но хороша чертовка, какой то нездешней, острой красотой, коленки эти, ноги длиннющие, пальцы. Пропала девка. Силы в ней мало физической, и здоровья Бог не дал, не справится одна с житьём деревенским. Не то, чтобы Сергей Павлович почувствовал жалость. Это чувство ему не ведомо было. Сергей Павлович легкую и сладкую добычу почуял.
Всю весну Маша из дома не выходила. Чем она там питалась одному Богу известно, видимо запасы какие-то в доме были. Но вот наступило лето, и Маша стала выбираться из дома потихоньку, то в магазинчик за шоколадкой и молоком, то к реке. Улица их тянулась вдоль берега реки, и у каждого двора был свой выход к реке через палисадник. Был он и у Маши. Она переходила узенькую песчаную улочку, открывала дверцу палисадника и глазам открывалась широкая речная даль-другого берега не видно, остров посередине реки, блики на воде. Маша вдыхала полной грудью речную свежесть, солнце и волшебный запах разнотравья, и становилось ей легче. Она и раньше любила это место, любила сидеть на берегу и читать. А теперь она забиралась в дедушкину старенькую лодку, что была на воде, привязанная толстым жгутом потёртой верёвки к аккуратно обструганному дедушкой колышку. Маша смотрела на этот колышек, и из глаз текли слёзы. Как же хорошо они жили втроём, с бабушкой и дедушкой, какой же уютный и светлый мир она потеряла. Лодку медленно качала лёгкая речная волна, и Маша забывалась.
– Маааша, ааабеедать, – слышалось ей
– Идууу, бабушка, – кричала Маша
Но через мгновенье, вздрогнув, она возвращалась в реальность и обхватив коленки руками ещё крепче, сглатывала горький комок, подкативший к горлу.
Cергей Павлович изменил свой привычный маршрут и ездил теперь по делам не в объезд, где дорога была удобней и шире, а по своей береговой улице, где дорога к выезду на шоссе пролегала мимо Машиного двора. У Машиного двора дорога так сильно сужалась, что его Жигулёнок ехал скорее на трёх колёсах чем на четырёх. Но Сергей Павлович крепко держался
