в челюсть. Удар вышел на удивление крепкий, Олег взбесился сам, замахал сильными кулаками во все стороны и удачно попал «мелкому» в нос. Настала тишина. Было слышно, как кровь капает на ковёр и обрывки грамоты. Олег надеялся, что этим всё кончится, и уже готов был предложить Мише платок. Но Миша утёр нос кулаком и, расписанный собственной кровью, как индеец, полетел на Олега с удесятерённым, последним остервенением. Он издавал сквозь зубы полурёв-полуплач, который, наверное, был бы очень смешным, если бы не был в то же время таким страшным. В его глазах читалось одно: убить врага любой ценой.
Слава Богу, отец был дома. Он вбежал в комнату, кое-как отодрал младшего от старшего и всыпал, несмотря на очевидную Мишину кровопотерю, обоим, пообещав, что всыплет сильнее, если такое повторится.
Братья разбрелись по углам комнаты. Миша положил на стол альбомный лист и стал приклеивать на него окровавленные обрывки, восстанавливая грамоту.
– Сейчас ты склеишь, а я возьму и снова порву, – не удержался Олег. Он почему-то чувствовал себя проигравшим и не хотел признавать поражение.
Не прерывая своего занятия и даже не повернувшись к брату, Миша спокойно отвечал:
– А ночью, когда ты будешь спать, я возьму на кухне нож, приду и зарежу тебя.
Услышав последние слова, Олег настолько растерялся, что невольно пошёл на шаг, унизительный для него как для старшего.
– Хочешь, – сказал он, – чтобы я пошёл и рассказал отцу, что ты сейчас сказал?
Миша продолжал клеить, иногда шмыгая распухшим носом.
– Иди. Но я тебе сказал: тронешь грамоту – зарежу.
Олег только и смог, что хмыкнуть, но это не избавило его от чувства поражения.
Отреставрировав грамоту, «мелкий» щедро обмазал её сзади «моментом» и намертво приклеил к обоям…
Сейчас тридцатилетний Миша лежал под этой самой грамотой на неразложенном диване, одетый в клетчатую байковую рубашку и накрытый до пояса клетчатым одеялом. Услышав Олегов голос, он опустил на колени книжку «Маленький принц», и Олег увидел его лицо.
Олег не видел брата с полгода, если не больше. А до этого не видел ещё с полгода. А до этого ещё, и ещё. И каждый раз он обнаруживал его в каком-то новом облике. Это касалось и внешности, и манеры поведения. То Миша был тощим, как заключённый концлагеря, и злым на язык, – то представал пополневшим, румяным, стыдливым, как девушка, и во всём соглашался с собеседником; то он напоминал пьющего лесника своей окладистой бородой, усами, за которыми не видно было рта, и немытыми волосами до плеч, – то искоренял на голове и на лице всю растительность не исключая бровей и ресниц. Олег неизменно удивлялся этим перевоплощениям, но никогда не пробовал дознаться, с чем они связаны. Он вообще редко говорил с Мишей по душам и считал, что проявляет таким образом уважение к его личной жизни. По большому счёту, он действительно уважал эту жизнь.
Миша и на этот раз был новым. Но, видимо, время пошло на какой-то более крупный
