воды, а там, где ступали – оставляли завитки желтоватой пены. Из раздутых ноздрей вырывались клоки дыма, а два глаза горели красными углями, прожигая воздух перед собой.
Матвей закричал, и чуть звук вырвался изо рта – жижа под ним размягчилась, погружая в себя, как в воду. Она залилась Матвею в рот и нос, грозясь пожрать внутренности, пока он тонул все глубже, окутанный коконом пузырьков воздуха.
В легких воздуха вмиг стало не хватать, а сердце гулко и больно забилось по ребрам изнутри.
Сознание уходило, оставляя мужчину, и вместе с ним глаза закрывались, наливаясь свинцом.
Чуть задремав и забыв о страхе смерти, Матвей услышал в ушах странный писк, выдернувший, заставляющий мозг работать. Он тряс и тряс мужчину, подобно захотевшему развлечься надоедливому младшему брату.
Матвей дернулся и, разрывая жижу перед собой, открыл глаза, уставившись в потолок.
Солнечные блики отражались геометрическими фигурами, ноги согревало теплое одеяло, а голова удобно устроилась на подушке.
– Мне все приснилось? – с надеждой и опаской спросил он.
Вскочив на ноги, подбежав и взглянув в окно, Матвей увидел летнюю зелень, доживающую свои последние дни, мелкие полусухие лужи и прямоугольники серых, испещренных окнами, домов.
Облегченный вздох оставил на стекле влажный след, и мужчина улыбнулся.
Это был сон, а в снах реальность измеряется в миллиграммах.
И все было бы просто замечательно, если бы на кровати, спрятавшись в складках простыни, его не ждал конверт.
* * *
– Почти все по закону очищается кровью, да и без пролития крови нет прощения.
Имя этого человека застыло на губах матери вместе с последним вздохом.
Поначалу он еще мог вспомнить буквы, буквы в разброс, но с каждым годом, пока жизнь тащила его все дальше от душной комнаты покойницы, они одна за другой, выстроенные в цепочку, разлетались по сторонам, как бусины порванных бус. И, в конце концов, у него на руках осталась лишь дряхлая нитка.
Долго он жил без имени. Искал его на чужих губах, на губах отца, когда тот отрывался от бутылки, но ничего не находил. Чужие рты произносили чужие имена чужим голосом.
Шли года, шло время. Умерший язык для умершего человека.
Ипсилон, услышав ноющее мяуканье кошки, еще сильнее сжал ее горло.
– Чшшшш, – одними губами выдал он.
В этот раз в подвале было еще темнее. Ни что не сдерживало шорохи по углам, и крысы, злорадно попискивая, носились из стороны в сторону.
Ипсилон боялся и презирал их, но они были неотъемлемой частью того, что он принял в себе, а раз так – принять пришлось и облезшие хвосты, и красные глаза. Сегодня же они разошлись не на шутку, готовясь пожрать того, кто обычно съедал их. И в этом беспорядке они нашли настоящий, ничем не прикрытый хаос.
– Мне так жаль… – скулеж одет в шепот. – Так жаль, что я не могу провести все по правилам. Я глупец! Я не достоин, –
