глядит правее Филиппа, другой левее. С угла рта свисла дрожащая нитка слюны.
Бляхин в растерянности оглянулся на профессора. Тот равнодушно сказал:
– Зря стараетесь. Он вас не слышит. Тяжелейший инсульт. Деятельность мозга парализована.
Профессор был настоящий, старорежимный. В журнале «Смехач» так рисуют спецов-вредителей: рожа надутая, рот брезгливый, на мясистом носу стеклышки-пенсне, а бритый череп – в палате было жарко натоплено – профессор вытирал кружевным платочком. Но Филипп приметил, что здесь, на Грановского, в больнице кремлевского Лечсанупра, врачи все такие – дореволюционного замеса. Молодых-партийных что-то не видать. Может, оно и правильно. Молодость и политграмотность, они хороши на субботнике и на стройках пятилетки, а лечение высших ответработников – работа деликатная. Раз держат здесь этого Кнопфера, раз допускают до здоровья больших людей, значит, заслужил.
– А когда он на поправку пойдет?
Профессор так же безразлично:
– Какая поправка, помилуйте? Третья степень. Корнеальные рефлексы нулевые, с болевыми раздражителями то же самое, глоточные рефлексы угнетены, сухожильные почти никакие, зрачки – сами видите. Конечно, больной поживет еще. Месяц или даже полгода, но в вегетативном состоянии.
– В каком? – всхлипнула за спиной Ева.
– Как овощ на грядке, – попросту объяснил Кнопфер.
Жена взрыднула. Бляхин раздраженно пихнул назад локтем: не мешай разговаривать.
– А что приносить? Что ему нужно-то?
Лысый поглядел на Филиппа через пенсне, будто на какое насекомое. Что-то мелькнуло в холодных, тусклых глазках. Искорка какая-то.
– Ручка есть? Записывайте.
Бляхин глянул по сторонам. Ручка у него была, но где взять листок?
– А на чем?
– Пойдемте в сестринскую, это рядом.
У двери Филипп оглянулся на койку. Голова на подушке лежала круглая, и вправду похожая на овощ. Кабачки такие на Украине бывают, круглые. Глаза – будто две дырки, вороной проклеванные.
Неужто всё с Патроном? Это же помыслить ужасно!
И не стал пока про это мыслить, просто пошел, и всё.
– Я с тобой! – пискнула жена. – Не останусь я тут.
В белой комнате, такой же, как палата, только вместо кровати – длинный стол, профессор кивнул на стопку афишек или, может, листовок.
– Берите, пишите внизу, где место есть. Мы хоть и кремлевские, а с писчей бумагой перебои. Но на это у них целлюлозы хватает.
Бляхин взял бумажку. Так и есть, листовка: молния карающих органов разит контрика. Листовка старая – тех времен, когда было еще не НКВД, а ГПУ, но сейчас их снова стали массово печатать, по причине обострения классовой борьбы и в знак преемственности с героической эпохой товарища Дзержинского.
– Коллеги презентовали. Говорят, вылитый я. Опять же вам по роду деятельности подходит.
Профессор, сволочь, действительно сильно похожий на контру с листовки, явно издевался. Нормальный человек, видя петлицы с малиновым кантом, делается шелковый, а этот наоборот. Наглые они тут, в Кремлевке.
Филипп думал писать на обороте, но тот для экономии тоже был с картинкой: советская ребятня благодарит товарища Сталина за счастливое детство. Не по вождю же ручкой калякать? Лучше под контриком.
– Приносить нужно мазь антипролежневую – в аптеке подскажут. Повязки марлевые. Пеленки детские…
– А пеленки зачем?
Еле поспевая скрипеть пером, Филипп поднял глаза.
– Затем же, зачем они детям. Непроизвольная дефекация.
Хотел Бляхин спросить про незнакомое слово, но сам догадался.
– Вот, собственно, и все теперешние потребности вашего начальника.
Ишь, рожа-то. Рад в глубине своей черной души, что такой человек, можно сказать, великий человек, будет у него тут доходить овощем в навозе.
Профессор махнул рукой и пошел себе, вражина. Оставил Филиппа наедине с супругой.
У ней из накрашенных глаз текли фиолетовые слезы. И так-то пухлые, а сейчас еще и распухшие губы тряслись.
– Что же это, Филенька?
Ткнулась носом в грудь, обхватила руками, завыла. Никогда раньше так хватко не обнимала, даже в постели. И «Филенькой» не называла, только «Филипп» или «Бляхин».
Осторожно гладя мягкое плечо и отворотив лицо (надушилась – хоть чихай), он с полминуты подождал.
– Ехать мне надо, Ева. На службу.
