завтрак, разложил его на салфетке, заварил себе травяного чая и приготовился поесть, но… Аппетита не было! Та еда, которой он был верен многие годы, вдруг перестала вызывать в нем положительные эмоции. Раньше у него слюнки текли при одном виде вкрапленной в сыр зеленоватой плесени, а теперь Митрофан не чувствовал ничего. Хотя есть хотел! Со вчерашнего вечера Митрофан выпил только стакан кефира, и желудок утробным урчанием напоминал Голушко о том, что надо бы его чем-нибудь заправить. Митрофан поднес ко рту кусок сыра, но через секунду с отвращением вернул бри на салфетку…
«Сальца бы сейчас! – впервые за сорок с лишним лет возжелал Голушко. – С черным хлебушком. А еще картошечки жареной, селедки с луком и стопку водки!»
Эти мысли были настолько нетипичны для него, что сравнить их можно было только с богохульными высказываниями праведника. Митрофан терпеть не мог сало, крайне редко ел жареное, к селедке был равнодушен, а водку не пил вовсе. Так с чего вдруг возник этот порыв отравить свой организм всякой вредной гадостью? Ну просто токсикоз какой-то!
– Добрейшего утра вам, драгоценный Митрофан Васильевич! – донеслось со стороны двери. Подняв глаза от не вызывающего ничего, кроме тоски, завтрака, Голушко увидел входящего в его кабинет Леху. – Трапезничать изволите?
– Угу, – без энтузиазма ответил Митрофан и, сунув в рот кусок сыра, стал его вяло пережевывать. – Хочешь со мной?
– Это? – поморщился Леха. – Не, Мить… Этого не хочу. Сальца бы!
– Я б тоже не отказался, – вздохнул Митрофан.
– Вот ты и прокололся! – радостно вскричал Леха. – А ведь столько лет уверял меня, что его не ешь.
– А я и не ел никогда… Но сегодня вдруг пробило… – Голушко с тоской посмотрел на сыр, затем на Смирнова. – У тебя нет случайно кусочка?
– Не-а…
– А что есть?
– Бутерброды с колбасой… – Видя, как оживился старший следователь, Леха сразу же предостерег: – Только булка сдобная с изюмом, а колбаса с жиром.
– Отлично, неси!
– Да у меня с собой! – обрадовал Митрофана товарищ. Он поставил на стол заплечную сумку и достал из нее полиэтиленовый пакет. В нем стопочкой лежали бутерброды с недорогой вареной колбасой, вид которой обычно вызывал у Голушко приступы тошноты, а нынче – зверский аппетит. – Ты что, и вправду будешь это есть? – недоверчиво спросил Леха, когда Митрофан потянулся к бутерброду. Никогда раньше он не видел, чтоб Голушко употреблял в пищу нечто подобное. – И не стошнит?
– Нн-не-а, – невнятно ответил тот, вгрызаясь в угощение.
– Да, Митя, совсем ты плохой стал, – покачал головой Леха. – Худеешь вон не по дням, а по часам… Не заболел ли?
Голушко и вправду худел просто на глазах. От рождения он был крупным, ширококостным, мясистым (пошел в мать, которую никогда не видел – она спихнула новорожденного сына отцу, карточному шулеру по кличке Базиль), а после двадцати стал неумолимо обрастать жирком. Из-за этого к тридцати годам Митрофан превратился в бугая со свисающим на ремень брюк животом и очень походил на одного из персонажей картины Сурикова «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». И не только из-за комплекции, но еще из-за вислых усов, лысины и налитых щек. Тот, кто не знал Митрофана, мог принять его за обжору и пьяницу, тогда как он был трезвенником и ел, словно птичка. Но при этом оставался толстым и красномордым на протяжении полутора десятков лет. Леха, знакомый с ним все это время, уже и не представлял товарища другим, но в последнее время стал замечать, что Голушко стремительно терял вес и здоровый цвет лица. И если новоявленную бледность можно было еще как-то объяснить: масса тела снизилась, давление вошло в норму, – то отчего Митрофан «таял», Леха не мог взять в толк. Рацион его питания не изменился, спортом он заниматься не начал, таблетки тайские принимать тем более, но сальцо с боков старшего следователя испарялось и испарялось…
Заболел, наверное.
– Мить, правда, что с тобой, а? – обеспокоенно спросил Леха. – Может, глисты?
– Дурак ты, Смирнов, какие глисты? Откуда?
– Из плесени твоей… – Он ткнул пальцем в сыр. – Грязь и несвежие продукты – источник всякой заразы!
Митрофан закатил глаза. Он уже устал объяснять Смирнову, что плесенью сыр искусственно начиняют, а не он сам ею покрывается от долгого лежания. Что же касается всякой заразы, то, по мнению Голушко, гораздо вероятнее ее подцепить, поедая дешевую колбасу, к коей Леха питал необъяснимую слабость. Неизвестно, из чего ее делают. Ладно, если из бумаги, а то, может, из крысятины какой…
– Лех, а из чего эту колбасу производят? – запоздало испугался Митрофан.
– Да из окорочков, наверное, штатовских, – пожал тот плечами. – Ну а для вкуса чесночку добавляют да перчику… – Видя, что Голушко вновь принимается
