ению волшебной палочки, собравшиеся в этом тихом, преданном забвению месте, выказывали буйный нрав и воинственные настроения. Собравшиеся были, несомненно, людьми одного круга, даже казалось одной судьбы, что бросалось в глаза и заставляло поверить в силы зла, призвавшие приспешников для осуществления одного из своих чудовищных планов.
Но дело, как вы догадываетесь, совсем не в волшебной палочке, которая, как и прочие потусторонние силы, кои мы имеем осторожность не затрагивать в нашем повествовании, здесь не причем. Скопище подобного сброда, устремившееся под своды старого замка, имело скорее воинский, чем мистический окрас. И если мы согласимся с тем, что каждое деяние можно рассматривать как следствие, непременно имеющее свою причину, то не сможем не признать, что причиной сего сбора отпетых головорезов, являлся высокий, сутулый человек, с зализанными назад волосами, разделенными ровным пробором. Его нитевидные губы и загнутые книзу уголки огромного рта, образовывали некую дугу, венчавшую острый подбородок, украшенный тоненьким лепестком, рыжеватой бородки.
Если мы внимательно присмотримся, то, несомненно, увидим, что этот господин, никто иной как наш старый знакомый, секретарь Лепелетье, по приказу своего хозяина, господина де Ла Тура, проделавший столь долгий путь с тем, что бы встретится с главарем банды разбойников, которых нанял граф, в надежде заручиться их поддержкой в провинции, а со временем и в самом Париже.
Прибыв в полуразвалившуюся «обитель зла», заброшенную и затерянную среди лесов Турени, что граф де Ла Тур не пожалев средств, приобрел для своей маленькой армии, Лепелетье почувствовал непреодолимое желание бежать со всех ног от столь непритязательного общества. И хотя за, без малого двадцатилетнее служение, в качестве секретаря, он не припоминал случая, когда отвращение, к, своего рода, клиентам, брало над ним верх, соблазняя проделать работу с меньшей скрупулезностью, чем обычно, на сей раз терпеть было невыносимо. И все же привычка безукоризненно выполнять любые поручения хозяина – ведь он был человеком, для которого долг превыше всего – не позволила ему своевольничать. Взяв себя в руки, он, все же сумел, пересилив соблазны, выказать последовательность и щепетильность, с которой выполнял любую работу. Лепелетье, оставил мэтру Кокошу, главарю сей гнусной шайки, пять, туго набитых монетами, кошельков, и озадачил его рядом поручений, которые граф возлагал на своего нового помощника.
Будучи по природе занудой, секретарь так же произвел, мягко говоря, не благоприятное впечатление на мэтра Кокоша, вследствие чего они, торопливо уладив все формальности, оживленно попрощались, испытав взаимное облегчение, и отправились выполнять каждый свои обязательства. Лепелетье, вскочил в карету, и, безоглядно, помчался в Париж, с докладом. А Кокош, собрав своих людей, приготовил им зажигательную речь.
И вот, все явившиеся на зов атамана, минуя останки ворот, венчавших руины крепостной стены, оказывались в небольшом внутреннем дворе, где их встречали угрюмые слуги, размещавшие лошадей в просторных, ветхих конюшнях. Гости, поднимались на второй этаж, длинной постройки, фасад которой украшали бесформенные каменные глыбы, в коих с трудом угадывались уничтоженные неумолимым временем статуи с отбитыми головами. Все приглашенные, присоединяясь к ранее прибывшим, собрались в большем темном зале, с двумя рядами колон, поддерживавших низкие своды, закопченного потолка. На стенах, густо увешанных различным древним оружием, коптили с десяток факелов, обволакивая черным дымом старинную каменную кладку. Зал наполнился звоном шпор, бряцаньем оружия и гомоном человеческих голосов. Но вдруг, как будто по сигналу невидимого капельмейстера, все стихло. В тиши можно даже было услышать потрескивание пламени факелов. Маленькая дверца, прорубленная в стене, в далеком прошлом украшенной колоннадой, распахнулась, и оттуда появился отвратительный горбатый карлик. Длинные, прямые волосы закрывали его морщинистое лицо, ниспадая на узкие, корявые плечи. Он шел, переваливаясь как утка, с ноги на ногу, при этом выказывая определенную ловкость и энергичность. Платье, в которое был облачен горбун, было явно с чужого плеча. Потертый, выцветший камзол, стянутый ремнем, при всей своей мешковатости, был не в состоянии скрыть всей уродливости его жалкого торса. Длинная шпага, притороченная к ремню, нелепо свисала, волочась по полу. Горбун быстрым шагом добрался до массивного дубового кресла – похожего на трон, очевидно, принадлежавшего дворянскому роду, в далеком прошлом владевшему сей твердыней – усевшись в него, поставил обе ступни на бархатную подушку, не менее жалкого вида, чем всё прочее, находившееся в замке, и принялся с любопытством оглядывать присутствующих. В зале, по-прежнему, царила тишина. Все собравшиеся с почтением глазели на карлика. Обшарив окружающих, маленькими, скользкими глазками-буравчиками, он откинулся на спинку кресла и громким, скрипучим голосом произнес
– Ну, что вылупились, не узнали?
По залу пробежал тихий ропот.
– Зато, я узнаю всех вас… более того, вижу насквозь! Вы сейчас выглядите, как люди, которых повсеместно называют не иначе, как «господа». Шпаги и плащи, кричат о вашем нынешнем положении,
