заградотряды, а Фермопильское ущелье вообще надо было сдать, чтобы сохранить человеческие жизни, а не защищать тоталитарный строй. Когда-то, писал я, людям нравилось, что их соотечественники, их предки оказались храбрее и самоотверженнее, чем они сами, а сегодня многим это не нравится, вот они и стремятся все героическое принизить, прикрываясь стремлением к исторической правде. Пусть лучше люди, пережившие и не пережившие блокаду, будут не героями, а жертвами, и притом не столько фашизма, сколько собственной власти – нашего главного врага.
Может, я и погорячился, но сценарию пришел конец. Однако ведь при старом режиме и меня бесило, когда нам не позволяли читать и писать о сталинских репрессиях под тем предлогом, что не надо-де сыпать соль на раны народа, – хотя об этом просили не раненые, а здоровые. А вот «Блокадная книга» о всяческих мерзостях говорит так: «Тут было разное: и мародерство, и спекуляция, кто-то наживался на голоде, воровали продукты, выменивали на золото, на драгоценности, картины, меха, были и такие, что пьянствовали, кутили (“Однова живем!”), – всякое было в многомиллионном городе. Странно, однако, что в дневниках эти случаи приводят редко и вспоминают о них неохотно, хотя и соглашаются, что, если избегать этих фактов, картина получится неполной».
То есть не хотят вспоминать о мерзостях явно «раненые», а не «здоровые»: люди готовы помнить об ужасах, придающих еще большую цену их мужеству, но не хотят осквернять его пакостями. А потому всегда будут сосуществовать две истории – история фактографическая для узкого круга и общенародная история воодушевляющая, в которой и останется «Блокадная книга». И антинародность советской власти весьма впечатляюще выразилась в том, что приводимые в новом издании вычеркивания из новомирской верстки 1977 года покушаются именно на историю воодушевляющую: «Нет, Ленинград не Париж, Ленинград нельзя было объявить открытым городом. Сдать Ленинград означало обречь на уничтожение и его жителей, и сам город. Вероятно, директивы фюрера и его генералов о Ленинграде тогда не были текстуально известны нашему командованию, но суть их точно чувствовали и офицеры, и солдаты Ленинградского фронта, да и жители города. Не случайно в городе среди умирающих, гибнущих от обстрела, от голода людей было и отчаяние, и малодушие, и безверие, но почти не было мыслей о сдаче города. Это означало смерть позорную и верную, без всякой надежды. И это понимали все.
Да, тогда это было не знание, а понимание, сегодня такое понимание утратилось, сохранить его невозможно».
Вычеркнув эти строки, цензура пресекла попытку авторов защитить свою версию воодушевляющей истории от тех, кому психологически выгодно представить собственную капитуляцию, завершившуюся работой на гитлеровскую армию, как наиболее разумное, гуманное и культурное поведение. Убедить их, разумеется, ни в чем нельзя, люди руководствуются не рациональными аргументами, а психологическими интересами, но советская цензура лишала нас возможности выстроить собственную защиту.
Впрочем,
