телегу, ты будешь влачить вечно! – и повторил, как гвоздь в говно вогнал, – Любви уже долго не будет, но чувство долга, как скрипучую телегу, ты будешь влачить вечно!
Этим «долго» он хотел послать бывшей любимой мессидж, но она не поняла.
– Да! – отвечала она.
Хоть в душе он не верил ни одному её слову.
Она назвали его по-своему, толерантно – «мой терпкохуий барбос». Или Толстопуз!
Этот мужик был до неё тихий игрец на гитаре! Он пел песенки про лодочки, домики, избушки, саночки, лапоточки и больше всего – припоминал в песенках своё босоногое мокроштанное, отвязно бедное детство в деревне с громким названием Голопузовка. Он с детства, когда ещё норовил ходить под стол, замечал, как пьют взрослые! Какие бутылки рюмки, как употребляется закуска!
Естественно, при таком образе жизни, он был несколько раз женат, и все разы удачно. Наверно, если бы он узнал, как я его описываю, он счёл бы меня исчадием ада.
«Странно, но эти люди с их гнилым, мутным мировоззрением, похожим на мировоззрение страуса, несмотря на то, что я выступаю в защиту их интересов, никогда не пойму этого, и почти наверняка предадут мои интересы».
Он стал каждое утро ходить с бутылкой в руке по двору, выкрикивая неясные угрозы.
Любовь ушла, и как оказалось, навеки.
Это был уже не Железный Дровосек, а обосравшийся пенcиoнер всесоюзного значения!
Она так сказалаему в лик.
– Ты – союзного —сказал он ей.
– Сам ты союзного! – сказала она ему, – Я – личность!
– Личность, у кторой отняли наличность! Играй лучше! Злоба! Где куры? Лолита!
Он кидал в неё морковью из мешка под навесом, крупными капустными кочнами, метлой или лопатой из сарая, короче, всем, что попадалось под руку, и всегда страстно пытался попасть в торс любимой женщины. Но Марта была шустра, как никто на свете, и всегда ловко уворачивалась от снайперских бросков мужа, от его камней, брошенных в неё с великой силой, множа неприязнь и непонимание в нём и умножая скрытую доброту в сочувствующих анурейских соседях.
Он стал называть её Крысобелкой.
Его звали Николай Петрович.
– Моль! Ты? – кричал он в абсолютной ночной темноте.
Она ответила ему ещё более обидным прозвищем.
Он сошёл с колёс, и гонялся за ней целыми днями по цветущим холмам.
Несколько раз она попала в него соседским горшком, одолженным с чужой изгороди.
В неё тоже кое-что попало. После этого у неё затёк глаз и слабо работала левая рука.
Любовь не знает предела! Это была великая любовь, и как всё великое, она была непонятна простолоюдинам.
Постскриптум: когда наставала пора уборки урожая – он кидался в неё огромными антоновскими яблоками, тяжкими церковными свечами и однажды бросил веером двенадцать подков и колесо от телеги. Не попал! Голубятню повалил, а в простую
