целиком отлитые из обсидиана здания и улицы овевал прозрачно-голубой звёздный сумрак. Но главной достопримечательностью был серебристый монорельс. Изгибаясь в ночном воздухе плавной дугой, он спускался с неизмеримой высоты, с горы, минуя поросшие хвойным лесом каменистые склоны, окунался в чернильную темноту молчаливых улиц, легко следовал изгибам причудливой городской архитектуры, а в тех местах, когда вид казался ему неинтересным, нырял под землю – потом снова выныривал и вёл точную линию дальше. Где он кончался, оставалось под вопросом, но Жанна почувствовала, что нужно поближе взглянуть на город. Тут у неё над головой заскрипели железные петли, и подъехал вагончик наподобие того, какие бывают в парках аттракционов. Она осторожно залезла внутрь, и вагончик поехал вниз.
Из долины поднимался туман, колёса влажно скрипели. Ей не терпелось разглядеть дома вблизи. Было темно, и Жанна видела всё как бы урывками. Кроме обсидиана, улицы покрывало ещё много чугуна. Вычищенные до блеска чугунные решётки заслоняли почти каждое окно, над дверями висели тяжёлые кованые фонари, но ни один из них не горел. В рассеянном свете звёзд поблёскивали выпуклые булыжники мостовой и угольно-чёрные черепичные крыши. Зато горячий, огненно-рыжий свет лился из длинных, узких стрельчатых окон, и все внутренние помещения домов были ярко освещены. Но ни внутри, ни снаружи здесь не было ни души.
Это казалось особенно странным, учитывая, что в комнатах царил жуткий беспорядок. Такое впечатление, что там не убирались в принципе. Некоторые комнаты сошли бы даже за антикварную барахолку. Кое-где попадались старинные часы с кукушкой или напольные часы с маятником, конечно, давно и безнадёжно остановившиеся. На кроватях громоздились ворохи самого разнообразного тряпья, как в полузаброшенных дачах, где вещи, не пригодившиеся дома, дружно доживают свой век и общими усилиями обогревают хозяев в период межсезонных холодов: лоскутные одеяла вперемешку с пожелтевшими от старости крахмальными кружевами, пёстрые цыганские платки поверх побитых молью шерстяных пледов. На стенах, заклеенных выцветшими обоями в цветочек, висели в деревянных рамках потускневшие чёрно-белые фотографии. Покрытые ржавыми пятнами зеркала, казалось, предназначались специально для того, чтобы заткнуть за них записки, открытки, маскарадные маски, новогоднюю мишуру и высохшие полевые цветы. На столах царил форменный бедлам: там теснились сахарницы, маслёнки, нарезанный и обкусанный хлеб, раскрытые коробки шоколадных конфет, чашки с недопитым чаем; взгляд вылавливал стайки ажурных серебристых подстаканников, горы блюдец, тускло-зелёный графин с отколотым куском фигурной пробки в узком горлышке, смятые, пожелтевшие от старости салфетки, ворохи газет, почерневшие ножки цветов в тусклой от пыли стеклянной вазе…
Тут вагончик нырнул в подземелье, и больше Жанна ничего не видела. Она почувствовала сырость; где-то в глубине звенела капель. Вагончик двигался к воде.
1.
Жанна открыла глаза. Новое видение,
