Достал пачку «Прибоя», задымил. Окинул женщин мужским взглядом. Спросил Нину с вызовом:
– Замужем?
– Нет.
– Чего же засиделась?
– А ты никак подсвататься решил! – сердито сказала Феня.
– Я человек вольный, – ответил он. – Хоть гуляй, хоть в церковь.
– А шиши-то на гулянку есть?
Безденежный Лева вздохнул и глубокомысленно изрек, как это делал в подпитии Хлеборез:
– Бог – не фраер, он мужик жалостливый, отстегнет на гулянку.
– Уж не из блатных ли ты, Лева?
И он, отгородивший себя ото всего, что с ним было дотоле, вознамерившийся поставить на своей ранешней биографии березовый крест, вдруг неожиданно признался:
– По амнистии я.
– Ох! – выдохнула Феня с запоздалой опаской.
– Что «ох»? – вскинулся Лева. Не от того, что Фенина опаска его обидела. Просто он учуял, что и как надо сказать. Такое чутье у него уже давно выработалось. Лишь бы первые слова – в масть, а дальше подстегивал себя, да так, что до надрыва, даже сам верить начинал.
– Что «ох»? Вы думаете, там все урки? А на воле ангелочки?.. Думаете, честных человеков уголовка не заметает?
Нина страдальчески скривилась. Феня замахала руками:
– Оно так, Лева, так. От сумы да от тюрьмы…
– Если из зоны, так ему перо в душу, да? – не унимался Лева. – А если человека по чистой жизни тоска заела? А ему кукиш! – Он представил огромный кукиш перед своим носом и показался сам себе истомившимся по чистой жизни.
Лева смолк и опустил голову.
– Родителей-то давно потерял? – спросила Феня.
– Подкидыш я, – соврал он. – Детдомовский.
– Ах ты, боженьки! – воскликнула она жалостливо. – И куда же ты теперь?
– Куда пароход привезет.
– А есть ли кто знакомый в Ярославле?
– Нету.
– Ежели притулиться негде, у нас квартируй. Мы с Нинусей вдвоем живем. Домок – не хоромы, а в чулане кровать поместится.
Так нежданно-негаданно прибился Лева к храмовому граду Ярославлю.
Домишко у племянницы с теткой был ветхий и скособочившийся, но внутри ухоженный, как старичок перед сознательной кончиной. Был при доме и огородик, выходивший плетневым тыном к речке Которосли.
Кровати лишней не нашлось. Но Лева обнаружил в сарайке не шибко затрухлявленные доски и, обученный в зоне плотницкому ремеслу, сколотил топчан. Бабоньки уделили ему из своего гардероба матрас и байковое одеяло, нашлась и наволочка, которую он набил пахучим сеном из одинокой копешки на берегу Которосли. И спал первую ночь на новом месте сном праведника.
Утром обе ушли на работу, не разбудив его. Он проснулся, полежал, впитывая тишину и покой. Затем вышел в маленькую горницу, где стояли впритык торцами две железные кровати с шишечками, Нины и Фени. На столе лежала записка: «Лева,
